У Платона Антонова все было скромнее. Это по сравнению с ее достижением. Но по меркам его нервной системы ощущение было из ряда вон выходящим. Словно он готовился выстрелить из обычного «ТТ», а вместо этого испытал новое оружие.

Он еще долго трясся всем телом, а ее сознание вовсе отсутствовало на этой земле…

Так капитан КГБ Платон Антонов вошел в ее жизнь. Не с охапкой алых роз зимой к парадному подъезду, не с бесконечной пачкой денег и утонченной красотой лысины абрека, а прокрался через черный вход, ненарочно гаденько и оттого так сладенько!..

Он никогда не оставался у нее ночевать. Вернее, она не позволяла. Мягко, несвойственно собственному характеру, просила его уйти, хотя еще несколько минут назад кричала в исступленном наслаждении так, что у Слоновой Катьки во вставных челюстях ломило, а Се-Се плакал навзрыд, ощущая себя совершенно несчастным. Настоящие путешественники всегда обходятся без женщин, успокаивая себя, глотал море из собственных слез горняк!..

Она говорила, что ни с кем не может ночевать, что натура у нее такая – проспать всю жизнь в одиночестве, и не в капитане вовсе дело.

Он не спорил, всегда уходил, лишь долго-долго смотрел на прощание в ее чистые глаза. Чего-то там силился выглядеть…

Как раз все дело заключалось именно в нем.

Юлька мучилась двойственным состоянием отчаянно. Видеть не могла его гэбэшную физиономию, но, когда глаза закрывала, мозги тотчас затуманивались, а тело ожидало вторжения.

Эмбрион тоже не собирался сдаваться, травил ее кровь нещадно, превратив лицо молодой женщины из полного жизнью, спелого и розового, совсем в чахоточное, с ввалившимися щеками.

На работе единственная подруга Ксана все допытывалась, что происходит, советовала пойти к врачу, но Юлька отнекивалась, успокаивая, что все нормально, мол, осенняя тоска в ней поселилась.

Бросая подругу, она садилась за свой рабочий стол и без устали отвечала на письма радиослушателей, относясь к строчкам, выходившим из-под ее руки, со всей душевностью, со всем состраданием, на которое был способен ее организм. А потом, сопереживая, она составляла концерты по заявкам. Кому она сострадала?..

«…мой сын Николай находится в Псковской колонии… Передайте, пожалуйста, для него песню в исполнении Муслима Магомаева…»

«…Женечке, единственной, которую я любил… Пусть она послушает, там, на небесах… “огромное небо, одно на двоих”…»

«…спасибо вам, Юлечка! Хорошие вы концерты делаете, сердечные…»

Иногда, в эпистолярный период, ей являлось лицо Пашки Северцева, смотрящее из пространства грустными глазами. Пашка иногда спрашивал, как из преисподней: «А меня кто пожалеет?»

Потом она решилась. Поинтересовалась у Платона до постели.

– Что с ним сделали?

– С кем? – не понял капитан, аккуратно вешая брюки на спинку стула.

– С Северцевым.

– Понятия не имею…

Он обнял ее что есть силы. А ее опять затошнило.

– Узнай! – почти приказала она.

– Любишь? – сдержанным шепотом поинтересовался он.

– Тебя люблю, – соврала с трудом.

– Узнаю, – пообещал он. – Криницин – его фамилия…

Уж как эмбрион корчился всеми своими уже достаточно прибывшими клетками, как ненавидел капитанскую «доблесть», а еще более испытывал отвращение к ней, которая поменяла извращенную похоть на любовь к отцу. Он, еще безвестный, безымянный, продолжал мстить, чем мог, заставляя Юльку блевать именно в моменты соития с Антоновым, прививая матери стойкое ощущение, что мучения ее все от мрачного капитана исходят, от его ненормальной страсти.

Конечно, где-то в глубине себя он понимал, что именно эта ненормальность и удерживает родительницу возле чужого ей человека, но соглашаться, смириться зародыш с этим не желал, а потому Юлька исправно блевала, впрочем, как и испытывала праздничный утробный салют.