Сгоряча да со страху не взяли с собой толком ни еды, ни запасов, только мужнину флягу с водой да вчерашнюю буханку хлеба. Ходят вкруг озера уже третий день и никак никуда выйти не могут. А вернуться в деревню страшно, ведь шутка ли сказать – двух офицеров укокошили да в воде притопили. Не знали они к тому времени, что хату той же ночью немецкий карательный отряд спалил дотла и все хозяйство разорил. А за такое дело, что сами Вороновы сотворили, пусть и не доказанное, немцы церемониться точно не станут, расстреляют или того хуже – повесят. Куда идти дальше, было вовсе не понятно. Присели, а потом и прилегли рядышком.

Птицы запели во всю мощь летнего утра. Солнце пригрело, а потом и припекло, а женщина с дочерьми так и лежали в диком лесу у коварной трясины. Проспали уставшие почти до вечера. А после и всю ночь, сбившись в кучку, продрожали вместе. Другой день пошел, тоже побродили-побродили и снова к этой заросшей тропинке у трясины выбрались. Тут пока и обосновались. Веток наломали и что-то вроде шалаша соорудили. Ягоды собирают, травку съедобную, остатки хлеба подъели, водицу уже из ручья пьют. Уж который день не евши. Совсем обессилели и прилегли в свой схрон. И вдруг из лесу выглядывает нос в конопушках и два хитрющих и внимательных глаза под выцветшими, пшеничного цвета бровями. Оглядели эти зоркие глаза картину «У шалаша», да и шмыг к тетке. Вылез из кустов мальчишка в рубахе драной и штанишках затертых, подошел к женщинам, что вповалку в шалашике спят измученные, и стоит улыбается:

– Э-э-эй! Теть Мань, Олька, Нюрка, Ленка! Вы чо тут разлеглись?

Подскочили переполошенные девки и мамка их, но от слабости да спросонья не разберут, что за гость стоит насмехается. Тут Маня Воронова его узнала:

– Ты Лёнька, чо ли? Деда Павлика сынок, последыш?

– Я самый. А вы как тут очутились? Вас поди целую неделю ищут по всем деревням да хуторам. Немцы говорят, что вы поубивали каких-то их солдат. Правда, другие болтают, что не убивали их вовсе, а что они сами куда-то сбегли, – выпалил Лёнька.

– Мы не виноваты… они сами ворвались и хотели снасильничать да поубивать нас, – виновато и грустно покачала головой Воронова.

– Мы с мамкой только защищались от них, от этих гадов, – устало добавила старшая дочка Ольга.

– Ух ты! Так им и надо! Они ж до того утром к нам наведались и мамку чуть мою тоже… ну я одного и пырнул отцовским шилом-крюком чинильным. Он им валенки всегда латал. Так тот гад визжал, что наша Хавронья, когда ее резали.

– То-то я думала – мне показалось, что задница у него вся кровью залита была.

– О! То точно мой! Я его пометил. Ха-ха! – хитро улыбнулся мальчишка.

Несмотря на то что история с отравлением немцев окончилась расправой над его матерью и поркой, он чувствовал себя победителем в этой нелегкой схватке с врагами. Девятилетний мальчишка, выросший свободным и храбрым, проявлял свои только формирующиеся мужские качества инстинктивно и непосредственно. На осмысление своих поступков в условиях вражеской оккупации и террора не было времени и возможности.

– Мамка с Олькой его тоже, того, пометили, – усмехнулась средняя сестра Анна, которую все звали Нюрой. Ей не удалось поучаствовать в той славной битве и помочь матери с сестрой прикончить ворвавшихся злодеев, и теперь она переживала и ревновала.

Присев вместе со встреченными так неожиданно женщинами семьи Вороновых, Лёнька терпеливо выслушал их рассказ о происшедших в тот злополучный день событиях, когда венгры отметились в их доме, а после появились у кузнеца на хуторе. Закончив повествование, женщины окружили мальчишку, а он с самым серьезным видом повел их по одному ему известному маршруту.