Она бежала через улицу, видя, как рослый солдат в камуфлированном комбинезоне придавливает ее сына сапогом к земле, не спеша достает из-за спины странного вида автомат, громко и противно клацает затвором, направляет сыну прямо в голову и, гадко улыбаясь и ощеривая желтые кривые зубы, кричит на странном «квакающем» диалекте. Ему отзываются таким же клокотаньем его дружки, гомонящие позади и выкрикивающие не то ругательства, не то команды.

За эти страшные мгновения, преодолевая полтора десятков шагов, отделявших ее от распластанного у ног врага несчастного беззащитного сына, Акулина боялась лишь одного – опоздать. Потому что опоздание в этот момент равнялось неминуемой неизбежной гибели! Она силилась закричать, но из превратившегося в пустынный шершавый растрескавшийся сухарь горла вырывалось лишь слабое сипение и шепот. Ей казалось – она глохнет от собственного душераздирающего вопля несчастной матери, на глазах которой убивают ее родного ребенка, но этот хрип не расслышал бы даже самый внимательный врач со своим специальным приборчиком в ушах. Она мчалась, молилась, молила и умоляла:

– Пощадите! Простите! Стойте! Прошу вас! Молю!

Акулина была еще в нескольких метрах от Лёньки и его палача, когда тот наконец прицелился и нажал на спусковой крючок своей автоматической Suomi-КР М-31[50]. «Сшшщщчёоолк!» – ответило оружие, предательски дав осечку. Пытаясь получить удовольствие от расправы, словно наслаждаясь местью за проигранную недавно Красной армии зимнюю войну, финн позабыл, что его штатное оружие не любит размеренность и плавность, а, наоборот, нуждается в резком передергивании затвора, который только в таком случае надежно досылает смертельный заряд, упакованный в металлический патрон по назначению прямиком в хромированный ствол.

Осечка! Неожиданная, непрогнозируемая, случайная осечка, которая по статистике происходит одна на тысячи выстрелов, дала матери еще один шанс спасти своего ребенка, беззащитно раскинувшегося на земле под сапогом эсэсовца. И та бросилась ниц перед фашистом, закрывая мальчика своим телом, обнимая солдата за ноги и причитая:

– Не надо, не надо! Прошу вас! Умоляю, пощадите! Простите его, простите! Он же пацаненок, мальчишка. Умоляю, простите!

Финн невозмутимо передернул затвор и снова нажал на крючок… Резкая дребезжащая и раскалывающая тишину и спокойствие летнего утра, разрывающая в пыль плодородную землю, очередь вырвалась из геометрически правильного блестящего ствола автомата и ровной дугой уложила четыре пули вокруг головы придавленного к грядке Лёньки, словно нарисовав венец мученика над его слипшимися волосами. Финны дружно зааплодировали, оторвавшись от дележки добытого меда.

– Mikko, tapa molemmat! ja meni pidemmälle![51]

Акулина не понимала ни слова из их каркающих призывов, но ее сердце служило ей лучше самых точных переводчиков. В их громком «кляканье» она услышала смертельную опасность, которую также излучали злобно сверлящие ее и Лёньку свиные глазки на распухшей от укусов пчел пунцовой роже финна. Не дав ему прицелиться, Акулина навалилась всем телом на автомат и принялась целовать грязные, перепачканные медом и землей руки солдата, чем ввела его наконец в замешательство. Даже поднявшийся с земли после Лёнькиного наскока, но продолжавший держаться за обожженное лицо водитель оторопело смотрел на спятившую тетку и пробубнил своему однополчанину:

– Hyvä On, Mikko! Heitä ne. He kuolevat täällä pian[52].

Солдат, услыхав слова земляка, зло сплюнул остатками пчелиного воска и с силой отдернул руку от тетки, которая продолжала что-то причитать и завывать. Пытаясь уклониться от ее цепких захватов и нытья, рядовой эсэсовец карательного батальона «Нордост» Микко Вааттанен сделал шаг назад, отстраняясь от Акулины, убрав свою ногу с груди мальчишки. Тот захрипел и зашевелился. Акулина уловила это непроизвольное движение, почувствовав отступление перед ее энергичным натиском, и, не меняя интонации, с которой просила финна о пощаде, вполголоса, но отчетливо выговаривая слова, запричитала: