Обершарфюрер Хайнзе не смог дождаться конца порки и, пошатываясь, отошел за угол дома, где уже, наверное, в сотый раз опорожнил и без того пустой желудок. Его мутило, тошнило и качало из стороны в сторону от духоты, отравления и острого стойкого запаха пота от давно не мытого мужицкого тела старосты, который, едва справляясь с плетью, обрушивал и обрушивал ее на провинившуюся женщину. Усердие и сила ударов, наносимых Бубновым, была заметна всем наблюдавшим, однако от их внимания ускользал тот важный момент, когда он чуть подавался вперед вслед за опускающейся на своем излете плетеной части орудия наказания и основной удар наносил ее толстой частью, ближе к древку и месту их соединения. Таким образом, угрожающе свистящая ее тонкая часть, завершая свой хищный полет, опускалась на лавку и землю, взбивая столбы пыли, которая еще лучше маскировала хитрые маневры палача и безопасность его жертвы.

– Десять, одиннадцать, двенадцать, – тихо вздыхала толпа, ахая от каждого визгливого взлета и стремительной атаки плети добровольца-палача…

Всю сцену унижения, осуждения и наказания матери Лёнька видел издалека. Его не пустили к маме, а держала тетка Фроська, уже испытавшая на себе всю беспощадность и жестокость внимания «новых властей», как немцев, выгнавших ее из дома, так и полицаев, обокравших ее и разбивших ей лицо. Она крепко обхватила мальчишку и старалась закрыть ему глаза своими морщинистыми натруженными руками, которые пахли въевшимся навозом и молоком. Сквозь тоненькие щелки меж пальцев старушки он видел только взмахи, как ему показалось, непомерно длинной и сильной руки инвалида Бубнова.

«Убью его, гада! Убью сам!» – звучало в голове мальчишки в такт взмывавшей вверх и падающей на спину матери плети. Его маленькая аккуратная одностволка двадцать восьмого калибра, когда-то подаренная отцом, и патроны к ней были надежно припрятаны между стропилами и досками крыши их сарая. Нужно было лишь добраться до него, зарядить оружие и дождаться темноты… Это было не сложнее, чем всю ночь выслеживать лисицу, повадившуюся воровать кур и цыплят. Теперь такой лисой, а точнее лисом, ему представлялся однорукий предатель Бубнов, расправлявшийся с его родной мамой на глазах у всей деревни. Прощения за это унижение и истязания быть не может. Приговор Лёнька вынес окончательный и теперь обдумывал, как половчее привести его в исполнение, а подспудно припоминал свою засаду на куриного вора – рыжего лиса…

Он вспомнил, как уже на вторую ночь его терпеливость и скрытность была сполна вознаграждена. Здоровенный рыжий ворюга лис, чья шкура позже была аккуратно снята и выделана по отцовскому рецепту, стал отличным разменом на две новеньких отбитые и наточенные косы да казацкую плеть, которой сейчас и пороли его маму Акулину… Получалось, что орудие казни он сам, Лёнька, и принес в дом. От этих воспоминаний у мальчишки брызнули слезы, намочив руку тетки Фроськи. Она крепче прижала его к себе и тоже заплакала. От беспомощности, обиды и безысходности. Она, прожившая долгую трудную жизнь, потеряв всю семью, отчетливо понимала, что их страдания только начинаются.

Там, где стоял финский эсэсовец, враг всегда терпел поражение.

Генрих Гиммлер[43]

Середина лета – главная и поистине жаркая пора в жизни наиболее трудолюбивых созданий природы – обыкновенных пчел. Наполненные неповторимыми пьянящими ароматами цветущие луговые просторы с первым лучом зари призывают отряды крылатых тружеников к сбору самого легкого и душистого цветочного нектара, который стараниями проворных мохнатых кулинаров превращается в необыкновенно загадочный и столь же вкусный сладчайший и нежнейший янтарно-прозрачный мед.