– Расскажи, чему тебя учат, – сказала она. – Чтобы у меня было хоть какое-то представление.

Теперь Эмили и Джереми пили слаши. Они пошли дальше молочных коктейлей. Преимущество слашей заключалось в том, что для их потребления нужно было покидать территорию школы. По вторникам и пятницам, если стояла ясная погода, они ходили в ближайший магазин «Севен-Илевен», расположенный в трех четвертях мили. Эмили нравилось идти рядом с Джереми Латтерном, потому что водители проезжавших мимо машин приветствовали их гудками, принимая ее, вероятно, за его девушку.

– Ты очень прямолинейна, – сказал он. – Ты не просишь. Ты требуешь. Это полезный инстинкт.

– Так объясни мне, зачем я учу латынь.

– Не могу.

– Ты всегда соблюдаешь правила?

– Да.

– Фи, – сказала Эмили, так ничего и не добившись от него.

– Правила важны. То, чему нас учат, опасно.

– То, чему учат тебя, опасно. А то, чему учат меня, – это латынь. Я же не выпытываю у тебя государственные секреты. Открой мне хоть что-то. Хоть одну вещь.

Джереми сквозь крестообразный надрез в крышке вставил в стакан соломинку.

– Фи, – снова сказала Эмили. Они прошли к кассам и заняли очередь за мальчишкой, который платил за бензин. За прилавком стоял мужчина лет пятидесяти, пакистанец или что-то в этом роде. Она пихнула Джереми локтем. – Как ты думаешь, он из какого сегмента? – Парень не ответил. – Я думаю, из восемнадцатого. Я права? Ну, давай, я произвожу сегментацию, ты же можешь ответить на вопрос.

– Возможно, из сто семидесятого.

Эмили не взяла в расчет этот сегмент, но сразу поняла, что его предположение вполне обосновано.

– Неплохо. А теперь что? Что мы будем делать, если знаем, что он из сто семидесятого?

– Заплатим за наши слаши, – сказал Джереми.

Иногда Эмили навещала Джереми в его комнате. Однажды она, уходя, залепила жвачкой личинку замка, а потом вернулась, зная, что сейчас он на уроке. Подошла к его книжной полке и вытащила три книги, на которые уже давно поглядывала. Эмили сидела на его кровати, глубоко погрузившись в «Социографические методы», когда дверь открылась и на пороге возник Джереми. Она никогда не видела его в таком бешенстве.

– Отдай.

– Нет. – Она подсунула книгу под себя.

– Тебе известно, что с тобой сделают… – Джереми попытался вытащить книгу, но Эмили сопротивлялась, и он повалился на нее, чему она в некоторой степени поспособствовала. Его дыхание коснулось ее лица. Она незаметно сделала так, чтобы книга с грохотом упала на пол. Джереми поднял руку, на мгновение задержал ее на весу, а потом опустил ей на грудь. Эмили судорожно втянула в себя воздух. Он убрал руку.

– Продолжай, – сказала она.

– Не могу.

– Можешь.

Он скатился с нее.

– Это запрещено.

– Давай, – сказала Эмили.

– Нам запрещается быть вместе. – Таково было правило. Фратернизация[5]. – Это небезопасно.

– Для кого?

– Для всех нас.

Она пристально посмотрела на него.

– Прости, – сказал Джереми.

Эмили придвинулась к нему и дотронулась до его белой рубашки. Она уже довольно давно представляла, как будет снимать эту самую рубашку.

– Я никому не скажу.

Она погладила его по груди. Он накрыл ее руку своею и повторил:

– Прости.

– Зачем это правило фратернизации? – спросила Эмили у Элиота.

Она бродила по его кабинету, водя пальцем по книгам и изображая небрежность. Элиот оторвался от бумаг и поднял голову. Изначально она собиралась спросить: «Почему мы не можем заниматься сексом?» И только ради того, чтобы хоть раз увидеть Элиота удивленным или оскорбленным. Или еще каким-нибудь. Чтобы получить доказательство, что он человек. Однако у нее не хватило духу.