Я приведу пример, прямо противоположный греческой культуре. Культура, противоположная греческой, – это, конечно, российская культура, хотя сейчас очень модно говорить об особой пластичности русского языка, его максимальной, в отличие от других языков, близости к греческому языку и так далее. Но в действительности все это сказки, если говорить не только о языке, но и о культуре в целом. Что является самым близким нам и самым понятным в традиционной русской культуре? Мы всегда моральны завтра и всегда моральны вместе. Сегодня необходимо обманывать, говорить неправду, уступать, но ведь все объяснимо, все разумные люди это прекрасно понимают. Но завтра – ведь я же знаю, что я хороший и добронамеренный, – сделаем добро, и, более того, все вместе. У греков прямо противоположное ощущение. Конечно, я имею в виду образ греков и то, что греки вообще о себе говорили (они остались для нас через философов, полководцев и прочих). Эмпирически мы, конечно, не можем восстановить, что было на самом деле; может быть, греки – это то, что нам снится в качестве греков, может быть, ничего этого вообще и не было. Гарантий нет, но попробуем философствовать.

Греки, обуреваемые «сейчасностью» всего и вся, говорили устами Платона, что вчерашняя добродетель не имеет значения, на ней нельзя укладываться спать как на чем-то достигнутом. Более того, «завтра мочь» или «завтра знать» ничего не значит. Что значит «завтра знать» или «завтра быть добродетельным» в переводе на философский язык? (Попробуем «ограмотить» наш язык и не выдумывать заново велосипедика, потому что правила грамотности уже придуманы, нам нужно лишь просто «впасть» в эту грамотность или, как выражался Пастернак, «в неслыханную простоту».) Это значит, что бытие делимо, оно не целиком здесь и сейчас. Отложить что-то на завтра – значит предположить делимость времени и делимость бытия, что оно складывается, что, помимо этого бытия, есть еще какое-то другое бытие. А греки чисто логически говорят: если бытие, то к нему не может примыкать еще что-то, потому что это «что-то» я тоже должен назвать бытием, и тогда бытие распадается, а определение бытия предполагает его цельность, следовательно, я не могу это назвать бытием, а если называю, то вне его ничего нет.

Парменид говорит: бытие есть сфера, внутри которой все равно отстоит от центра, и вне этой сферы нет ничего другого, это всеохватывающий, круглый, сферический шар[19]. Нужно выбросить из головы все предметные и физические термины: бытие не есть какой-то предмет рядом с другими предметами, который был бы образно, наглядно представлен в виде шара. И тогда – что же такое бытие? Нечто странное, особое, отличное от эмпирических предметов, лежащее скрыто за предметами в виде некой неподвижной (один из терминов определения бытия), неделимой, всеохватывающей, закругленной, завершенной сферы.

То, что есть бытие и бытием называется, действительно завершено, есть, свершается. В бытии можно лишь быть или не быть, но если быть, то целиком, потому что то, что целиком, и есть бытие. Так устроена наша жизнь, и так устроен наш язык. И еще: в области бытия нет прошлого и будущего, все в настоящем. Одним из самых глубоких мистических определений божества (в Античности и в XVII веке) является следующее <…>: Бог весь в настоящем. А я, как философ, скажу, что в каком-то смысле (можно определить в каком) мысль – а мыслью является нечто, что высказывается только в бытии, посредством бытия и о бытии, – не есть то, что мы высказываем, или то, что мы высказываем, не есть мысль.