– Глупости. Я через парк прошла, а дальше по прямой. А здесь ничего, уютно. – Вера не спеша огляделась.

У этого дома было свое дыхание, старинное, размеренное. И вещей немного: софа, телевизор, журнальный полированный столик, а возле него допотопное кресло с ободранными деревянными подлокотниками.

– Садись, – засуетился отец.

Вера села. Посмотрела на отца искоса: мать просила обратить внимание, как он выглядит. Все же переживала за него. Кстати говоря, отец выглядел неплохо, даже, можно сказать, хорошо. Бодрый, слегка возбужденный, но это и понятно: дочка в гости пришла. А так побрит, синяков под глазами нет. Новый костюм на нем, чистая голубая рубашка, узел галстука ослаблен.

– Ужинать будешь? У меня китайская кухня. Только подогреть в микроволновке.

– Нет, я поела.

– Тогда, может, кофейку?

– Давай.

Отец пошел на кухню, обернулся:

– А может, коньячку с кофе дерябнем? По глоточку. Армянский, настоящий.

– Можно, – опять согласилась Вера.

Через час она пожалела об этом опрометчивом решении. Отец налег на коньяк, позабыв о кофе.

– Я маму ни в чем не обвиняю, – выговаривал он заплетающимся языком. – Сам виноват, что мы перестали понимать другу друга. Любовь, она, Вера, не вечная. Она только несколько лет огонь поддерживает, а потом, если все это настоящее, то на смену страсти и любви приходит другое чувство: понимание, уважение, если хочешь знать, дружба.

Отец потянулся к бутылке.

– Пап, хватит, а?

– Еще чуть-чуть, горло пересохло, – оправдывался отец. Налил рюмку, выпил и, поморщившись, продолжил: – А что я? Ну что я вам дал? Материальные блага? Да я за ними себя забыл, не то что вас. – Тут отец оперся на руку, пригорюнился. – Бизнес, будь он неладен, затягивает, как болото. Хочется больше, лучше, как в спорте. На личную жизнь времени не остается. Я иногда думаю: черт бы побрал эту перестройку вместе с Горбачевым. Сидел бы себе сейчас на заводе, изобретал бы нужные для великой страны вещи, получал бы законные двести рубликов и никаких тебе проблем и забот о завтрашнем дне… – Отец говорил уже из последних сил, взгляд его стал мутным.

– Пап, давай я тебе лечь помогу, – предложила Вера.

– Лечь – это хорошо, – охотно согласился отец и поднялся, покачиваясь.

Вера подхватила его за талию, помогла дойти до софы, и отец рухнул на нее.

– Ты оставайся здесь, поздно уже, – произнес он сонно.

Вера в эту минуту снимала с него тапки.

Как же, оставайся! Не на полу же ей спать, да и на часах всего-то пол-одиннадцатого. Доедет до дома, не маленькая. Она прикрыла отца пледом, надела куртку и, еще раз взглянув на него, мирно спящего, вышла за дверь.

В темноте все кошки серы, говорит пословица. Так и для Веры все дома и улицы в темноте казались одинаковыми. Она помнила, что сразу же за киоском, стоящим на развилке, нужно повернуть налево и пройти через небольшой парк, чтобы добраться до метро. Вдали темнели кроны деревьев. Вера не раздумывая пошла в том направлении.

Мысли ее были далеко. В голове снова прокручивался разговор с отцом. Они редко так откровенно и спокойно беседовали, чаще правда выплескивалась из них с криком и гневом.

– Смотри какая лялька!

Чей-то издевательский голос вернул Веру в действительность. Она бросила осторожный и быстрый взгляд через плечо. Ее догоняли трое. Вера прибавила шагу. Бежать! Сколько раз ей мать говорила, сколько предупреждала, да, видно, пока не обожжешься, ничего до ума не доходит. А эти типы не отставали:

– Девочка, куда же ты спешишь?

Вера и опомниться не успела, как двое из них преградили ей дорогу, а один остался стоять сзади, чтобы она не смогла убежать. Вера наградила их взглядом: «Мне ли вас бояться, я прошла три концерта „Руки вверх!“» – и попыталась обойти препятствие. Не тут-то было.