Она вскинула на него глаза и, почувствовав жалость к этому застенчивому мальчугану, спросила, не притомились ли его молодые ноги. Вместо ответа он стал медленно клониться к земле, но она подхватила его и привлекла на свою обнаженную грудь, – ему же так у нее понравилось, что она по доброте душевной не решилась сказать ему, чтобы он поискал себе другое изголовье.

Между тем вернулся дворецкий и объявил, что сумочки нигде нет.

– Сумочка нашлась – я обнаружила ее, когда слезала с коня, – молвила дама, – она упала, но зацепилась за стремя. А теперь, – обратилась она к Уленшпигелю, – веди нас прямо в Дюдзееле да скажи, как тебя зовут.

– Я назван в честь святого Тильберта, – отвечал он, – имя это означает: быстрый в погоне за всем хорошим на свете, а по прозвищу я Уленшпигель. Если вы посмотрите в это зеркало, то увидите, что во всей Фландрии ни один самый чудный цветок не сравнится с благоуханною вашей красой.

Дама покраснела от удовольствия и не рассердилась на Уленшпигеля.

А Сооткин и Неле плакали все время, пока он был в отлучке.

Возвращаясь из Дюдзееле, Уленшпигель увидел, что на окраине Дамме у самой заставы стоит Неле и ощипывает гроздь черного винограда. Виноградинки, которые она уничтожала одну за другой, разумеется, были приятны на вкус и освежали ей рот, но на лице ее не отражалось ни малейшего удовольствия. Напротив, она, видимо, была не в духе и обрывала ягодки в сердцах. Ей было так тяжело на душе, такое у нее было скорбное, печальное и в то же время нежное выражение глаз, что в Уленшпигеле заговорили жалость и сердечное влечение, – он подошел и поцеловал ее в шейку.

Вместо ответа она закатила ему звонкую оплеуху.

– Это мне ничего не объясняет, – заметил Уленшпигель.

Она заплакала навзрыд.

– Неле, – сказал он, – разве теперь принято ставить фонтаны на окраинах?

– Уйди! – сказала она.

– Как же я могу уйти от тебя, девочка, когда ты плачешь, не осушая глаз?

– И вовсе я не девочка, и вовсе я не плачу! – отрезала Неле.

– Нет, нет, ты не плачешь – у тебя вода льется из глаз.

– Уйдешь ты или нет? – спросила она.

– Не уйду, – отвечал он.

Она дрожащими руками теребила свой мокрый от слез передник.

– Неле, – снова обратился к ней Уленшпигель, – скоро распогодится?

Он смотрел на нее с доброй-доброй улыбкой.

– А тебе что? – спросила она.

– А то, что когда погода хорошая, то слезы не текут, – отвечал Уленшпигель.

– Ступай к своей красавице в парчовом платье – ее и весели, – сказала она.

Но Уленшпигель запел:

– Подлый ты человек! – сказала она. – Еще насмехаешься надо мной!

– Нет, Неле, – возразил Уленшпигель, – я человек, но не подлый: у нашего почтенного рода – рода старшин – есть герб, и на нем, на поле цвета bruinbier’a, изображены три серебряные кружки. А скажи, пожалуйста, Неле, неужто во Фландрии кто сеет поцелуи, тот пожинает затрещины?

– Я с тобой не разговариваю, – объявила Неле.

– Не разговариваешь, а сама раскрываешь рот и говоришь.

– Это потому, что я на тебя зла, – призналась Неле.

Уленшпигель слегка толкнул ее локтем в бок и сказал:

– Поцелуй злючку – невзлюбит, дай тычка – приголубит. А ну, девчурка, я ж тебе дал тычка – приголубь меня!

Неле обернулась. Он раскрыл объятия – все еще плача, она кинулась к нему на шею и сказала:

– Ты больше не пойдешь туда, Тиль?

Но он ничего ей не ответил – ему было не до того: он сжимал ее дрожащие пальчики и осушал губами крупные капли горючих слез, ливнем хлынувших у нее из глаз.