Минни завелась моментально:

– Намекаете, что мой брат убил собственного сына?!

Я поняла, что меня неправильно поняли, и поспешила исправить ситуацию:

– Нет-нет, я совсем не это хотела сказать. Но, может, ваш брат получил какое-то подтверждение того, что все кончено…

Минни замерла в одной эмоции (остатках ярости) и испытующе смотрела на меня, как бы решая, насколько можно быть со мной откровенной.

– Вот это да, уже и вы прознали про письмо, да? – наконец выдохнула она.

Я неопределенно пожала плечами: не исключено, что письмо было не одно и меня могла ожидать новая интересная информация.

– Грош цена полицейским предупреждениям: «Никому не рассказывайте об этом», – если все говорят со всеми и в далеких и крупных городах посторонние люди оказываются в курсе всего, что происходит, – раздраженно пробурчала она.

– Я действительно знаю, что ваша семья получила письмо после исчезновения Бобби…

– Не просто после исчезновения – отправлено письмо было еще до того, как Бобби пропал.

Это я тоже знала, но вежливо покивала.

– Письмо, конечно, было, вот только оно ничего не прояснило, а еще больше запутало. Похититель как бы дал нам понять, что специально охотился именно за Бобби. Но для чего он дал это понять бедным Бобби и Натали? Брат сразу решил, что это письмо как черная метка. В нем ведь стихи были, про смерть, про то, что она всех забирает. И Бобби решил, что это наверняка значит, что сына больше нет в живых, хотя, на мой взгляд, доказательств этому нет никаких. Полицейские, конечно, письмо забрали и попросили никому о нем не рассказывать. На этом, казалось бы, делу и конец. Сколько бы ни опрашивали друзей Бобби и вообще всех, кто был на той хэллоуинской вечеринке, а ничего нового выяснить не удавалось: он ушел ближе к полуночи – и все, пропал. Никто не встретил его на улице. Хотя в наши туманные ночи, наверное, и сами можете себе представить, можно и собственного носа не найти.

Колокольчик над входной дверью зазвенел, и в булочную вошла стройная и высокая женщина в длинном черном пальто. После уличной влажности вся она была покрыта капельками воды, как блестящими бисеринками. Посетительница сняла капюшон, под которым обнаружилась объемная и сложная прическа прямиком из латиноамериканских сериалов восьмидесятых. Накрашена она была так, словно собиралась в миланскую оперу, причем прямиком на сцену, а не в булочную к Минни. Все в ней казалось таким необыкновенным и не подходящим случаю, что даже я со своей неместностью это понимала. Но при этом она выглядела настолько безупречно красивой и по-своему стильной, что неуместными казались и мы с Минни, и сама булочная.

Женщина стряхнула влагу с высоких замшевых сапожек на каблуке и стянула длинные мягкие черные перчатки, обнажив изящные руки с тонкими пальцами с перстнями и ярко-алым лаком на миндалевидных, совсем не фермерских ногтях. В руках она держала большую плетеную корзину. За всем макияжем и объемом волос в ней угадывалась женщина лет тридцати пяти.

– Доброе утро, Минни, – с улыбкой пропела она. Тут ее взгляд упал на меня: – Ой, прости, ты занята, мне зайти попозже?

Хотя она и говорила совершенно обычные и даже милые вещи, тон ее нес толику приторного издевательства: уходить она никуда не собиралась, даже если бы мы с хозяйкой ее об этом попросили. Минни ушла за прилавок, показывая свою готовность выполнять рабочие обязанности.

– Доброе утро, Глория, как обычно?

Женщина с именем Глория, удивительно ей подходившим, удовлетворенно кивнула и, протянув ей корзинку, уставилась на меня сверху вниз с улыбкой Моны Лизы. Пока Минни складывала в корзинку несколько кирпичиков хлеба и пару стенобитных багетов, я думала о том, как эта фея понесет их по Холмсли Вейл на своих тонких каблучках. Пялиться в ответ было невежливо, поэтому я уткнулась в чашку чая.