– И, видать, в том была воля Божья, – заявил Тибо, и Бланка, не выдержав наконец, посмотрела на него в упор. Она не могла велеть ему смолкнуть при де Рамболе, но, к счастью, взгляд её по прежнему действовал на него безотказно. Тибо осёкся и принялся усиленно чесать гончую между ушей.

– Будет лишь справедливо, если нынешний король выполнит волю усопшего, – после паузы добавил архиепископ, а затем многозначительно и осуждающе смолк.

Бланка чуть заметно сцепила пальцы рук, сложенных на коленях. Она всё ещё носила белое вдовье платье, даже здесь, в Монлери, где кругом были друзья и никто не посмел бы упрекнуть её в недостаточной почтительности к усопшему супругу. Впрочем, случалось, за надёжные стены города проникали враги, и уж они-то могли обвинить её не только в этом, довольно-таки тяжком грехе, но и в сотне куда более страшных. Битый час выслушивая поток обвинений, упрёков и требований, излагаемых архиепископом Тулузы, парламентером от коалиции Моклерка, Бланка то и дело спрашивала себя, почему всё это терпит. Стоит ей сказать Тибо хоть слово, и он пинком спустит прелата с лестницы, не посчитавшись ни с его саном, ни с почтенным возрастом. Однако она не могла так поступить. Не могла из-за Луи. Что такое оскорблённая мать перед благоденствующим сыном? Она была готова на такую жертву.

– Это все требования мессира Филиппа? – спросила Бланка наконец ровным и любезным тоном.

Де Рамболь насупился.

– Вы знаете, что нет, мадам… ваше величество, – угрюмо добавил он, поймав молниеносный взгляд Тибо. – Главным требованием было и остаётся то, чтобы вы, мадам, добровольно вернулись в Париж и отдали бразды управления государством в руки тех, кто сможет держать их с честью. Его величество…

– А я, – сказала Бланка всё тем же любезным тоном, – стало быть, с честью их держать не в силах.

Де Рамболь воздел руки к небу хорошо заученным жестом опытного проповедника.

– Милостивая сударыня, уже третий час я объясняю вам то, что вы как будто либо не видите, либо видеть упорно не желаете! Почему вы отказываетесь понять, что, соглашаясь вести с вами переговоры, мессиры бароны оказывают вам услугу, на которую их толкает лишь безмерное уважение и верность дому Капетингов? Ведь никто не желает свергнуть вашего сына, мадам! Мессиры графы Тулузский, и Булонский, и Бретонский, и прочие благородные сеньоры всего лишь хотят быть уверены, что свободы и привилегии, обеспеченные им благой памяти Филиппом Августом, останутся с ними и приумножатся. Что берегам нашей прекрасной Франции не будет угрожать враг ни с юга, ни с севера. Что до совершеннолетия его величества Людовика государство будет в надёжных, верных руках!

– Мои руки, – улыбнулась Бланка, – стало быть, ненадёжны и неверны.

– Мадам… – де Рамболь уронил руки и взглянул на неё с выражением наибольшего отчаяния, какое только может изобразить христианин пред лицом женского упрямства и вздорности. – Ответь я вам сейчас от чистого сердца, по собственной совести, сказал бы: моя королева, вера моя в вас не уступает моей вере в Господа нашего Иисуса Христа. Но я ныне здесь как выразитель позиции французского баронства и совета пэров, посему: да, мадам, совет считает, что женщина, отравившая короля и подделавшая грамоту о вручении ей регентства, не заслуживает особенного доверия.

– Тибо, вы слышали? – Бланка повернулась к графу Шампанскому, рассеянно возившемуся с гончей и, казалось, почти не слушавшему разговор. Архиепископ Тулузский снова дёрнул плечом и скосил глаз. – Теперь они утверждают, что я убила моего мужа. Что скажут дальше? Будто я голой летала на метле в ночь перед Пасхой и участвовала в ведьмовском шабаше?