– И умереть?

– Ужасной смертью, – подтвердил Джулиан. – В муках.

Он повернулся к Друзилле, которая стояла, уперев руки в бока. На ней была черная пижама с рисунком – бензопилами и скелетами.

– Как дела, Дрю?

– Уже пятница, – сказала Друзилла. – Блинный день. Помнишь? Ты обещал!

– Точно, было дело, – кивнул Джулиан и слегка дернул сестру за косичку. – Иди разбуди Ливви и Тая, а я…

– Они уже встали, – перебила его Друзилла. – Сидят на кухне. Ждут. – Она выразительно посмотрела на старшего брата.

Джулиан улыбнулся.

– Ладно, уже иду. – Он поднял Тавви на верхнюю площадку лестницы и слегка подтолкнул его к двери. – Бегите на кухню и скажите близнецам, пока они не умерли с голоду, что завтрак уже на подходе.

Друзилла и Тавви, захихикав, скрылись в холле, а Джулиан вздохнул и повернулся к Эмме.

– Ну вот, меня оконфетили, – пробормотал он и показал на голубоватое сахарное пятно, которое Тавви успел поставить ему на воротник.

– Это знак почета, – рассмеялась Эмма. – Увидимся на кухне. Я заскочу в душ. – Она поднялась по лестнице, на секунду замерла возле открытой двери и обернулась, чтобы взглянуть на Джулиана. В окружении синего моря и голубого неба его глаза как будто сливались с ландшафтом. – Джулс, ты ни о чем не хочешь спросить?

Он отвел глаза и покачал головой.

– Нет. Ни о чем.

Кто-то тряс Кристину за плечо. Она проснулась не сразу и часто заморгала. Ей снился дом, летняя жара, прохлада тенистых садов вокруг Института и нежные розы, которые ее мама умудрялась выращивать в столь недружественном для этих цветов климате. Особенно ей нравились желтые розы, ведь их обожал ее любимый писатель[4], но были и розы других цветов, посаженные в честь гордого имени семейства Розалес.

Кристина гуляла по саду и как раз собиралась завернуть за угол, когда до нее донеслись знакомые голоса. Она ускорила шаг, на лице ее засияла широкая улыбка. Хайме и Диего… Ее самый старый друг и ее первая любовь. Само собой, они обрадуются встрече.

Завернув за угол, она посмотрела по сторонам. Никого. Только эхо далеких голосов, эхо издевательской насмешки.

Затем тенистый сад пропал, и Кристина увидела склонившуюся над ней Эмму, одетую в одно из своих ярких платьев в цветочек. Светлые волосы ниспадали ей на плечи влажными после душа прядями.

– Termina de molestarme, estoy despierta! – запротестовала Кристина, отбиваясь от Эммы. – Эмма! Прекрати! Я проснулась!

Она села и обхватила голову руками. Кристина гордилась тем, что не путает родной язык с английским, но иногда, в минуты усталости или спросонья, испанский все же срывался с ее губ.

– Пойдем завтракать, – пригласила ее Эмма. – Хотя для завтрака уже поздновато. Скоро полдень. Но это неважно, я хочу тебя со всеми познакомить. Там Джулиан…

– Я видела его вчера вечером, – зевнув, сказала Кристина. – У него красивые руки.

– Прекрасно, вот и скажешь ему лично.

– Ну уж нет.

– Вставай, – велела Эмма. – Или я сяду на тебя верхом.

Кристина бросила в нее подушкой.

– Подожди в коридоре.

Через несколько минут Кристина, быстро натянув на себя светлый свитер и узкую юбку, уже спускалась по лестнице. Из кухни доносился гул голосов. Она прикоснулась к висевшему на шее медальону, чтобы набраться сил.

С самого первого дня в Институте она много слышала о Блэкторнах и особенно о Джулиане, и это семейство теперь казалось ей едва ли не легендарным. Она боялась встречи с ними – и не только потому, что они играли важнейшую роль в жизни Эммы, но и потому, что они могли превратить остаток ее пребывания в Лос-Анджелесе либо в сказку, либо в кошмарный сон.