Себя Дару было не жаль, а вот лошадь… он никогда не видел таких красивых, чтобы хрупкая, словно из снега вылепленная. Не поверил даже, что настоящая. Живая. Брала хлеб с руки осторожно, обнюхивала волосы, касалась мягкими губами волос, дышала, согревая собственным теплом.

Вздыхала тихонечко.

И смотрела так, будто знала про Дара то, что никто больше не знает.

Он провел рядом с ней ночь, прижимаясь к горячему боку. И вторую… и уже потом, позже, рассказывал ей обо всем. Не жаловался, просто говорил.

С кем-то надо было.

Не смеялись. И желающих отнять не было. Дар не отдал бы: свое отдавать нельзя.

Снежинка принадлежит ему. Она осталась в Ласточкином гнезде, но это лишь потому, что здесь слишком опасно. За Снежинкой присмотрят. А когда Дар найдет место, в котором сможет жить, вернут.

Ему такое место нужно, даже не для самого — для Снежинки и Меррон. Ее Дар точно не отпустит. И не позволит уйти. Это нечестно. Неправильно. Но иначе он просто сдохнет.

— Только попробуй. — Меррон рядом. У нее глаза как вишня. И кожа смуглая, сладкая. — И я не знаю, что с тобой сделаю… у меня, между прочим, планы имеются. А ты тут… собрался.

— Какие? — В горле пересохло, и язык больно задевает нёбо.

— Дар, ты…

Заплакала. Все-таки довел до слез. А что делать, если он не понимает, как правильно обращаться с женщинами? С лошадьми намного проще.

— Ты знаешь, как меня перепугал? Я… я подумала… уже все. Ты сутки целые… и лихорадка… и бредишь. И вообще…

Сутки всего? По собственным ощущениям — гораздо дольше.

— Какие планы?

Он ослабел, но не настолько, чтобы и дальше лежать. Получается сесть и дотянуться до Меррон. Мокрые щеки и ресницы тоже. А пахнет все еще тиной речной. Если ей хочется плакать, то пусть плачет, но рядом.

— Грандиозные.

— Рассказывай.

Он имеет право знать, хотя бы для того, чтобы не ошибиться в очередной раз.

— Я дом хочу. И семью. И детей. Двоих. Или троих. Вообще, как получится, но хочу. А ты умирать собрался… нельзя быть такой свиньей!

Нельзя.

Тем более, если планы имеются…

…и наверное, следовало бы поблагодарить Дохерти за то, что Дар дожил до этого дня.

Утро.

Раннее. За окном — белесый болотный туман. Рассеянный солнечный свет слишком слаб, чтобы хватило для комнаты. В углах — темнота. Она укрывает обшарпанный печной бок с черным квадратом заслонки, и шторку, которая разделяет комнату пополам. Темнота прячется и под массивным столом, на котором уже стоит кувшин и миска с творогом. В комнате пахнет мятой и чабрецом, сеном, молоком, свежим хлебом, и я некоторое время лежу, наслаждаясь минутой покоя.

Их не так много, чтобы не ценить.

Я не одна.

Теплая ручонка на шее, сладкое сопение в ухо.

Настька…

Нет, моя дочь далеко. Но Йен рядом. Из-под одеяла выбрался, жарко ему, рубашка взмокла, и волосы на затылке слиплись.

Он тоже просыпается и смотрит на меня рыжими глазами, в которых вопрос.

— Все хорошо…

Не очень хорошо, но много лучше, чем могло бы быть.

Йен вздыхает.

— Твой отец… он очень долго болел. И начал поправляться…

Кайя был со мной, когда болела я. Неотступно. Каждую минуту. Утешал. Успокаивал. Уговаривал жить. Угрожал даже… и не хотел отпускать.

— …и обязательно поправится. Не сразу, но поправится. На самом деле он очень хороший человек.

Что я могу еще сказать?

И Йен не верит. Он помнит, что было вчера.

…Кайя?

…да?

Он отозвался сразу и с какой-то готовностью, словно ждал, когда я позову.

…я просто хотела убедиться, что ты есть.

…я в порядке.

…врешь.

…вру.

Сомнение. И тревога, которая растет с каждой секундой. Я слышу его ясно, четко, лучше, чем когда бы то ни было.