Алтари – самая насущная и потому самая обсуждаемая загадка нашего мира. Распространенная идея, что в алтарях частицы души, или разума, или магии, или вот еще крови основателей рода. Волосы и обрезки ногтей как-то не упоминаются, хотя почистить щетку для волос на алтарь или постричь на него ногти – дело привычное (просто мы это не обсуждаем). Еще на алтарь можно… так, мы это не обсуждаем! Много чего можно на алтарь, и он примет это с радостью и удовольствием если ты – член рода. Гхм… да… Что-то меня на пошлости потянуло… Новых родовичей алтарь тоже принимает, не одних лишь женщин, мужчин тоже, но только через ребенка! Зачать недостаточно, ребенок должен родиться и быть принесенным на алтарь, и только тогда в род может вступить родитель, не раньше. То, что провернули мои родители с Тристаном – совершенно уникальный фокус, возможный лишь при слиянии алтарей. Да и то усыновить его мама смогла (и захотела!) когда родилась я, и мое рождение сплавило наконец зелень де Молино с льдистой голубизной Тормундов.

Словно в ответ по тускло светящемуся алтарю пробежали цветные сполохи: сочная зелень виноградных листьев сменилась холодной синевой замерзшего металла и снова утихла.

Я родилась девочкой: как известно, алтари девочек не любят. Потому что мы уходим – в другие роды, рожать детей для других алтарей. Ожидать, что у моего немолодого отца получится еще один ребенок было рискованно, требовать от агукающей в колыбели меня привести мужа, согласного войти в род – долго, поэтому Тристана тоже сделали немножко Тормундом. Явно недостаточно.

Я снова окинула алтарь задумчивым взглядом: зелени много, голубизна едва проблескивает, отчего алтарь выглядит как пес, которому оторвали лапу. Скособочился, бедный…

Алтарь печально нахохлился – свечение почти погасло, мерцая слабенько-слабенько, как прикрученный ночник в детской спальне.

– Несчастный ты мой… – мне стало до слез, до кома в горле его жалко.

Ребенок Мариты так и не пришел сюда – а ведь он так его ждал, так хотел светить, хотел нравиться! Хотел, чтоб зелено-голубое свечение отразилось в маленьких, пока еще почти бессмысленных глазенках, и малыш загукал, жмурясь от яркого света и суча ножками. Алтари маленьким нравятся, а уж как маленькие нравятся алтарям! Марита тоже не пришла: он знает, что она есть, ходит совсем рядом, за стеной, но не способна увидеть ведущую к нему дверь, точно также, как слуги. А я… пусть я и осталась его частью, но я так далеко, и ничего, ничего от меня! Только всплески боли и потеря сил, когда он тащит меня обратно к себе, к свету, из постоянно норовящих засосать черных воронок. Он вытаскивал, а я все равно не приходила! Не приходила и не приходила, один только Тристан, с каждым годом все более уставший и недовольный, являлся и… требовал, требовал, требовал! Силы для себя, энергии для шумной и вонючей фабрики, брал, и снова уходил, бросал одного, никому не нужного, никому до него нет дела…

Под невысокими каменными сводами стало невыносимо, жутко, непроницаемо темно, и трудно дышать, и только тоненький, жалобный, горький, как отвар полыни, скулеж несчастного, одинокого, заброшенного существа заставлял безнадежно дрожать сгущавшийся воздух. Я слышала его стон не ушами, а током крови в своих жилах. Ему было плохо-плохо-плохо, бросили-бросили-бросили!

И тогда я пошла на свечение – слабенькое, как угли под пеплом погасшего костра, но такое родное! Мое!

Я шла, и шла, и шла, и дорога сквозь темноту в крохотной алтарной комнате все тянулась и тянулась, и мерцание было все дальше и дальше, мелькало обманным огоньком на болоте, ускользало… Угасало.