– Отец Генри считал, что это его закалит, – возразила Феба. – А у его матери доброты было не больше, чем у бешеного барсука, поэтому она и согласилась на второй год отправить его в этот ад! Но виноваты не только они. Уэст Рейвенел – грубая скотина! Ему никогда не приходилось отвечать за свои поступки!

– Я пытаюсь тебе объяснить, что в таких школах жизнь устроена по Дарвину: либо ты сожрешь, либо – тебя. Борьба за существование до тех пор, пока не устаканится иерархия.

– Ты тоже кого-нибудь травил, когда учился в Харроу? – вскинулась Феба.

– Разумеется, нет! Но у меня была другая ситуация. Я вырос в любящей семье. Жили мы в доме у моря с собственным песчаным пляжем. Боже правый, у каждого из нас был собственный пони! Детство счастливое до тошноты – особенно в сравнении с братьями Рейвенел, которые в собственной семье жили как бедные родственники. Они осиротели совсем маленькими и попали в пансион, потому что были никому не нужны.

– Потому что были мерзкими маленькими шалопаями? – мрачно предположила Феба.

– У них ничего не было – ни родителей, ни семьи, ни дома… Чего еще ждать от мальчишек в таком положении?

– Причины поведения мистера Рейвенела меня не интересуют. Достаточно того, что он портил жизнь Генри.

Габриель задумчиво нахмурился:

– Быть может, я что-то в этих письмах упустил, но, мне кажется, ничего особенно злодейского Рейвенел не делал: не бил Генри, не мучил. Шутил над ним и устраивал розыгрыши – возможно, но ведь это не преступление.

– Издевательством и унижением можно ранить сильнее, чем кулаками. – В глазах у Фебы защипало, в горле встал ком. – Почему ты защищаешь мистера Рейвенела, а не моего мужа?

– Птичка моя! – ласково назвал ее детским прозвищем Габриель. – Ты же знаешь, я любил Генри. Иди сюда.

Шмыгнув носом, она подошла к нему, и брат нежно ее обнял.

В детстве и юности все они – Генри, Габриель, Рафаэль и их друзья – немало солнечных летних дней провели в поместье Шоллонов в Херонс-Пойнте: катались на лодочках по заливу, бродили по соседнему лесу. Никто из соседских ребят не осмеливался дразнить Генри или над ним издеваться – все знали, что за это придется отвечать перед братьями Шоллон.

В конце жизни Генри, когда он был уже очень слаб и никуда не выезжал в одиночку, Габриель взял его с собой на рыбалку, донес на руках до берега его любимой речушки, где так славно ловилась форель, и, усадив на трехногий складной табурет, с бесконечным терпением насаживал ему на крючок червяка за червяком и помогал закидывать удочку. Вернулись они с корзиной, полной форели. После этого Генри уже не выходил из дому.

Габриель похлопал ее по спине, на миг прижался щекой к волосам.

– Тебе сейчас чертовски тяжело, понимаю. Почему ты не сказала раньше? Не меньше половины семьи Рейвенелов гостила в Херонс-Пойнте целую неделю, а ты молчала!

– Не хотела создавать проблемы вам с Пандорой, пока вы решали, достаточно ли нравитесь друг другу, чтобы пожениться. И потом… знаешь, бо́льшую часть времени я чувствую себя грозовой тучей: куда бы ни пришла – омрачаю атмосферу. Хочу это прекратить. – Феба отступила на шаг, кончиками пальцев промокнула уголки глаз. – Неправильно ворошить былые обиды, о которых никто, кроме меня, и не помнит… особенно теперь, когда все так счастливы. Я жалею, что вообще об этом заговорила. Но одна мысль оказаться в обществе мистера Рейвенела наполняет меня ужасом.

– А ему самому ты об этом сказать не хочешь? Или, может, лучше скажу я?

– Нет, пожалуйста, не надо! К чему? Скорее всего, он этого даже не помнит! Пожалуйста, пообещай, что ничего ему не скажешь!