Все так же молча они спустились вниз. Перед подъездом стояла элегантная машина, Валентин Платонович открыл дверцу.

– Прошу вас, Ксения Всеволодовна. Мы сейчас покатаемся по Москве.

– Как? Ведь у нас же поезд в десять часов?

– Поезд не в десять, а в двенадцать тридцать. Я присочинил немного, боясь, чтобы вам не стало скучно со старухой. Мне хотелось показать вам Белокаменную, пользуясь случаем, что знакомый академик предоставил мне на этот вечер машину.

– Да как же вы распорядились за меня?

– А что ж такое? Ведь смотреть Москву интереснее?

– Конечно, интересней… но мне однажды уже попало за автомобиль, когда я ехала с Рудиным.

– Простите… с кем?

– С Рудиным. Дядя уверяет, впрочем, что это была вымышленная фамилия, но я не совсем уверена.

И она кратко рассказала случившееся. Он кусал себе губы, чтобы не рассмеяться.

– Ксения Всеволодовна, уверяю вас, что все эти запреты относятся только к случайным знакомствам. Впрочем, если вы сомневаетесь, что я есть я, или опасаетесь за целость «бывшего» соболя, я тотчас остановлю машину.

– Да нет, я не сомневаюсь… совсем нет… – И она замолчала, смущенная.

Покатались по Москве. Было и в самом деле интересно, но сквозь это в сердце все время чувствовалась боль от разговора с Михаилом, но все-таки было интересно. Возникло только одно осложнение: в середине какого-то пустого разговора она проиграла pari à discrétion[66], которое предложил Валентин Платонович. Теперь он прочел ей целую лекцию о том, что оплата pari – такой же долг чести, как карточный долг или всякий другой. Причем прибавил:

– Да вы не опасайтесь, Ксения Всеволодовна: ничего особенно страшного я от вас не потребую. Под машину вас броситься не заставлю.

– Ну, так говорите же скорее, что вам надо, чтоб уж не беспокоиться, – сказала она с тревожной ноткой в голосе.

– А вот сейчас выйдем из машины и скажу.

Они вышли, и когда он отпустил машину, то, наклонившись к ней, сказал тоном волка из «Красной Шапочки»:

– Вы должны поцеловать меня!

Она вспыхнула и отшатнулась:

– Что вы, я не хочу! Придумайте что-нибудь другое.

– Нет, Ксения Всеволодовна, только это! Отказываться нельзя никак – долг чести! Да и что тут страшного? Коснетесь моей щеки прелестными губками. У меня нет ни кори, ни скарлатины – никакая зараза к вам не пристанет. Дешево отделаетесь, уверяю вас. А впредь примите мой совет: ни с кем не заключайте pari a discretion.

Ася растерянно смотрела на него.

– Господи, до чего же неудачная вышла эта поездка в Москву! – со вздохом вырвалось у нее.

– И в самом деле неудачная. Разрешите выразить сочувствие. Но так как времени у нас мало, приступимте к делу немедленно. На улице целоваться несколько неудобно… Зайдемте хотя бы в этот подъезд.

Вошли в подъезд.

– Поднимемся повыше – в верхних этажах тише, никто не помешает.

Ася уныло поплелась сзади, опустив голову.

– Ксения Всеволодовна, я вас точно не эшафот веду! По веселей немножко!

Они остановились друг против друга на площадке пятого этажа. Было уже поздно, и на лестнице стояла полная тишина.

– Ну-с, я жду!

Ася стояла с поникшей головой.

– Смелее, Ксения Всеволодовна! Минута – и все будет кончено, – так говорили мне в детстве, когда держали передо мной ложку ужасного лекарства.

Он шагнул к ней, и она заметила в нем внезапную перемену: глаза у него как будто загорелись, дыханье стало прерывисто, исчезло насмешливое выражение. Инстинктивно почувствовав опасность, она попятилась, но он уже обхватил рукой ее шею и приник к ее губам, насильно разжимая их. Трепеща, она пыталась высвободиться. Когда наконец он выпустил ее и, как ошпаренный, сел на подоконник, она возмущенно напустилась на него, встряхиваясь, как зверек: