– Он и так знает обо мне достаточно, чтобы донести, однако пока не доносит, – ответил Олег.

– То есть, что он, собственно, знает?

– Знает, что я держу оружие, подозревает, что я офицер и ваш родственник, а не пролетарий, вопреки анкетным данным. Почему не сообщает – не знаю. Притворяться перед ним я, кажется, больше не в состоянии.

– Смотрите! – серьезно сказала Нина и спросила: – А что с вами?

– Лихорадит сильно и бок болит: я, наверное, простудился.

– Немудрено, что простудились, когда по такому морозу ходите в одной шинели. Я эту вашу шинель видеть не могу: от нее за полверсты веет белогвардейщиной. Ложитесь скорее, вы дрожите. Досадно, что комнаты не топлены. – И она ушла.

Олег был несколько шокирован, когда к нему вместо невольно воображаемого им седого профессора явилась молодая, разбитная еврейка. Однако она оказалась достаточно внимательной и бюллетень выписала. Успокоившись на этот счет, он лежал, тщетно стараясь согреться, когда к нему заглянула дворничиха.

– Вот я тебе чайку принесла и кусок пирожка горячего, сейчас из печки. Кушай на здоровье. Ишь, руки-то у тебя холодные, зябнешь, поди. Истопить мне, что ли, тебе печечку? У Нины Александровны ни полена дров, придет с работы, пошлет еще Мику за вязанкой на базар, да еще с полчаса поругаются, не раньше вечера истопят; так и пролежишь в холоде, а я мигом.

– Какая вы добрая женщина, Анна Тимофеевна, спасибо вам!

– Чего там спасибо! Да давай прикрою тебя ватником – ишь ведь, трясется весь.

– Анна Тимофеевна, у вас есть иголка?

– Как же не быть иголке-то, а на что тебе?

– На мне все рвется, хочу попытаться зашить.

– Нешто сумеешь? Я тебе ужо вечером поштопаю, а теперь спи. – И, затопив печку, она ушла.

Нина пришла действительно поздно, как всегда усталая, и между ней и Микой началась тотчас обычная «война».

– Накрой на стол и сбегай за хлебом, Мика!

– Погоди, потом.

– Не потом, а сейчас.

– Не пойду, пока шахматную задачу не кончу. Отвяжись со своими глупостями.

– Как тебе не стыдно так отвечать, Мика! Я целый день бегаю: все утро я пела в Капелле, а вечером мне петь в рабочем клубе; я – кляча, которая тащит непосильный воз, а ты ничем мне помочь не хочешь!

– Ну, затараторила! Ладно, уж так и быть, накрою, только дудки, без скатерти, а то опять ругать будешь, что залил соусом; скатерть – это дворянские предрассудки.

– Ах, ты вот какой! Ты ведь это мне назло говоришь! Я тебя знаю! Все равно: умирать буду, а есть буду со скатерти!

Однако, несмотря на всю агрессивность военных действий, она все-таки не забыла забежать к Олегу и принести ему их обычное «дежурное» блюдо – треску с картофелем.

– Что сказал врач? – спросила она.

– Четыре болезни с длинными названиями написала. Вот, извольте видеть: Pleuritis sicca, neurosis cordi, anemia, scorbut[56] в начальной стадии. Звучит устрашающе и непонятно.

– Отчего же вы не спросили у врача, что это такое?

– Я спрашивал, она говорит, что мне знать совершенно не для чего: важно только, чтобы в карточке было написано. Очевидно, так полагается при советской власти.

– Олег, вы шутите, а тут вовсе нет ничего забавного, – озабоченно сказала Нина, созерцая загадочный иероглиф.

На следующий день Олег точно так же лежал один с книгой, когда кто-то постучался в дверь и голосок Марины спросил: «Можно?» Он стремительно вскочил с постели, поправил ее, провел рукой по волосам, потом открыл дверь; она стояла у самого порога – очаровательно одетая, розовая, хорошенькая – и улыбалась ему. Почему-то у него мелькнула мысль, как мог бы быть рад такому посещению всякий другой мужчина на его месте.