– Как вы смеете? Вы обязаны были известить меня! Как вы смеете приводить сюда спекулянток или проституток! Так переволновать всех! Вам все нипочем, а вы посмотрите, на кого мы похожи! – и разрыдалась.

Дворничиха бросилась подать ей воды. Понемногу взбудораженная словно муравейник квартира стала успокаиваться; скоро в кухне остался один Олег. Он сел на табурет и, облокотив руки на стол, опустил на них голову. Он вдруг ощутил страшную усталость, очевидно в результате чрезмерного нервного напряжения и минуты под дулом револьвера. Голова у него кружилась. «Вот мое существование: все под дамокловым мечом, и так без просвета», – думал он. Дворничиха вошла в кухню и, увидев его одного с лицом, закрытым руками, подошла.

– Устал, поди! Накось, какая передряга. Ах они, воры, разбойники! Измотают человека, да еще пужают без толку. Может, тебе чайку заварить крепкого? Согреешься, заснешь лучше!

– Благодарю вас, мне ничего не нужно.

Но она не уходила.

– У меня вот сыночек твоих лет был бы, да белые под Псковом уходили. Может, через то мне тебя и жалко. Другой раз, как я погляжу, какой ты худой, да бледный, да завсегда невеселый, – так за сердце и схватит. Надо ж судьбу такую: и война-то, и раны-то, и тюрьма-то, и все напасти на человека, да еще и пожалеть-то некому.

Олег так давно не слышал задушевного тона, что от этих простых, бесхитростных слов что-то поднялось к его горлу и непрошеные слезы готовы были навернуться на глаза. Он молчал, не отрывая рук от глаз.

– Матери-то нет у тебя?

– Нет, у меня нет матери, – с усилием ответил он.

– А ты бы хоть женился, все ж лучше, чем одному, было б хоть кому о тебе позаботиться.

– Кто за меня теперь пойдет, Анна Тимофеевна? Кому я такой нужен? Оборванный, простреленный, кандидат на высылку; у меня даже угла своего нет.

– Не всякая девушка выгоду соблюдает. Другая – пожалеет, захочет пригреть и утешить. Ты еще молод и пригож – понравиться можешь.

Он не говорил ничего, погруженный в безотрадные мысли.

– Так принести чайку-то?

– Нет, Анна Тимофеевна, спасибо на добром слове, пойду лягу.

Когда он вошел к себе, то, не раздеваясь, бросился на диван. Мика, уже забравшийся снова под одеяло, исподлобья наблюдал его, не решаясь заговорить. Глаза их встретились.

– Мика, ты разрядил револьвер? Отвечай!

– Не я. Вячеслав. Я не сумел бы.

– Как, Вячеслав? Так он, стало быть, знает, что я держу оружие? Мика, в уме ли ты!? Да разве можно вмешивать в такое дело партийца!

– Я не стал бы ему рассказывать. Я уронил перочинный нож под диван и попросил Вячеслава помочь его отодвинуть, а револьвер выпал. Ведь я не мог же предполагать! Вячеслав повертел его в руках и говорит: «Ну, заряженным я его не оставлю» – и вынул патроны. И выходит, что правильно сделал.

– Отчего же ты не рассказал мне?

– А вам жаль, что вы не сделались трупом? Вот из-за недоразумения какого-то, из-за этой дуры Катюши вы бы лежали сейчас с простреленной головой. А ведь самоубийство – грех непростительный, за самоубийц даже не молятся. Вы это понимаете?

– Нет, Мика, я этого не понимаю; от твоих слов веет схоластикой. Бог и святые должны видеть насквозь мое сердце и видеть все, что заставило меня взяться за револьвер. Если есть вечная жизнь, тогда где-то в сферах существует душа моей матери, и она будет молиться за меня, дозволено это или не дозволено по церковным канонам. Это все, что я знаю, и, пожалуйста, помолчи, Мика, не вздумай читать мне проповедь.

Мика озадаченно ерошил волосы.

«Это все случилось, пока я любовался ею. Из-за нее я забыл о револьвере, и это спасло мне жизнь», – подумал Олег.