– Конечно, я вступился. Попросил, чтобы не по статье. Тихо, по собственному. Выплату – всё чин чинарём! Позвоню Берковскому, он мне должен. Из «Комсомольца». Найдут тёплое местечко в газете, отсидишься, а потом…

– Может, сразу уж в «Мурзилку»? Или не в «Комсо…», а в «Космо…»? Писать про то, как испытать семь фееричных оргазмов за пять минут и сколько кило помады нужно, чтобы выглядеть как дорогая шлю…

– Валер, да ладно тебе! Главное, не уходить из профессии…

– С ТВ в газетку? Сильно, Пал Палыч, сильно!

– А хочешь, я позвоню на восьмой канал? Племянница моего профессора там…

– И делать сюжеты про вселенский заговор и рептилоидов? Фак… – Лера запустила в волосы пятерню, борясь с желанием удушить предателя.

Обидно? Да. По шкале от нуля до десяти? Девяносто. Вся жизнь вдруг показалась Лере глупой насмешкой. Она была из тех, кто идёт в профессию не потому, что нужно получить образование, а потом получать стабильную денежку на борщ и сосиски. Чтобы купить в кредит стенку, телевизор и «Ладу» последней модели. Гналась за светлыми идеалами. Есть вот врачи, которые хотят спасать людей, юристы, которые верят в справедливость. И журналисты, которые мечтают говорить правду и менять мир. Наивные.

А кем ещё ты можешь быть, когда твой отец – политолог? И с детства на пальцах объясняет, как должно быть и как не должно, и учит тебя не молчать. Если ты в десять лет в курсе всех тонкостей Уотергейта, а вместо пазлов раскладываешь партии на политической карте мира? Если у тебя самый образцовый двор, потому что отцу не лень достучаться до Гааги по поводу ям на асфальте и жуликов в управляющей компании?

Леру растили, чтобы она стала голосом – и вот не прошло и первой пятилетки, а какой-то самолюбивый гад втыкает ей кляп. За что боролась, на то и написала по собственному. И Соломатин даже не стал уточнять, кто такой или кто такая Валера Гинзбург. Один звонок – и вот Пал Палыч кочевряжится от неудобства и жалости, но увольняет её. И когда? В день встречи выпускников журфака. Лера – главный ботан и правдоруб курса. Даже те профессора, что спорили с ней до хрипоты, прочили девчонке Гинзбург большое будущее.

– Вы всё равно расползётесь по декретам, – презрительно бросал женской половине курса старый профессор Воропаев, замшелый шовинист. – Максимум будете писать рецепты и гороскопы. Толк выйдет разве что из них, – кивал он на парней. – Или ещё из Гинзбург.

С одной стороны, Лера, конечно, злилась на Воропаева, как всякий уважающий себя борец за права женщин. С другой – в глубине души признавала: декрет ей не светит. Как-то не стояла под окном очередь из поклонников. Да и размениваться на рыцарей пива и тестостерона, когда весь мир распахивает двери, не хотелось. Училась, забывая есть и спать, и только мама периодически выуживала из кучи мятого белья футболку недельной давности и, качая головой, загружала стирку.

С тех пор мало что изменилось. Разве вот зарплата позволила снять квартиру да учебники уступили место полевой работе. Однокурсницы на ежегодных встречах косились всё с той же завистью и всё так же боялись упомянуть собственную работу в каком-нибудь пошлом глянце. Никто уже не спрашивал у Леры, как дела: рисковали напороться на часовую лекцию о том, что мясоперерабатывающие компании вступили в монопольный сговор, а косметика, которую тестировали на животных и запретили на прогрессивном Западе, валом хлынула на наш рынок.

– А вы знаете, сколько особей получило рак кожи от суперматовой помады? – восклицала Лера после второй пинты пива. – Господи, да ешьте меньше жирного, и ничего не будет блестеть!