Конфеты пузатыми бабочками упали в шапку с вытертой меховой подкладкой. Быстрым шагом, не посмев поднять глаз на гармониста, я прошёл мимо, в глубь перехода. А там пахло весной, и через минуту, когда глаза пообвыклись в темноте, я понял, почему: у люков теплотрассы, совсем близко к настоящей сырой почве, пробивалась трава. Хотя на поверхности, над эстакадой, уже совершенная зима…

***

К исходу ночи я едва передвигал ноги, замёрз, был голоден и совершенно не знал, куда идти. Но сквозь все эти ощущения и чувства, как сквозь весенний туман, на поверхность вырывалось ещё одно, новое впечатление: шагать по земле. Заснеженная слякотная почва упруго пружинила под подошвой. Чёрные комья липли на мои сырые ботинки, и каждый шаг вызывал в воздух запахи: мокрого, горелого, резиново-палёного. А вместе с ними – ароматы прелой земли и рождающейся зелени, как предчувствие очень далёкой весны. Наверное, порой я задрёмывал на ходу, и в такие моменты мне казалось, что время куда красивей, куда сложней и многомерней, чем мы знаем.

***

Я сбавил шаг у какой-то забегаловки – из её окон в пол вовсю лился мощный поток электрического освещения. Но внимание привлекло вовсе не это. Если бы не девушка в тёмной куртке, которая склонилась над столиком застекольного ночного бистро, – я бы и не заметил этой забегаловки.

Я подошёл ближе – буквально уткнулся в стекло. Различил коричневый, в мелкую оборку, подол её свитера, выглядывавшего из-под короткой куртки, рассмотрел узор на пряжке ремешка. Девушка читала; была так поглощена, что, потянувшись за бумажным стаканчиком, смахнула его рукавом. Вскинулась, озираясь в поисках салфеток, – и тогда-то увидела за стеклом меня.

Мне очень захотелось провести по стеклу ладонью – по гладкому, прозрачному, светящемуся лёгким аргоновым цитрусовым сиянием.

И тут, совершенно внезапно, девушка улыбнулась мне так, как будто давно за мной следила, и кивнула в сторону входа. А дальше произошло совсем уж невероятное: она поднялась со своего уютного места возле стекла, прошла между столиками к двери и приложила к считывателю свой пропуск. Дверь медленно отошла. И едва только щель достигла того размера, что я мог нырнуть внутрь, как я сделал это.

Тепло. Люди. Свет.

Остальное – потом.

Я наконец-то отгорожен от подэстакадной жизни. Всё. Остальное – потом.

***

Минуту спустя я сидел напротив странной девушки в кожаной куртке, пил очень горячий перцовый чай и удивлялся – в первую очередь, себе.

Во-первых, я провёл ночь без пропуска, без доступа, без напарника, на улице под эстакадой. Во-вторых, мне посчастливилось не попасться ни патрулям, ни бродягам. В-третьих, мне всё же удалось вернуться обратно – читай, спастись. И хотя сейчас я всё ещё находился так близко к земле, но всё же был отгорожен от темноты тёплым сиянием непроницаемого, непробиваемого стекла.

И самое странное – в-четвёртых. Эта девушка. Как она вообще впустила меня? Немногие имеют пропуск, способный открыть двери на нижний уровень, на землю, к почве, траве и камню. У нас с напарником, как у технарей-кочевников, такие полномочия, конечно, были – но каждое открытие ворот «к земле» аргументировалось, пусть и постфактум. А что же это за молоденькая девочка, способная разгуливать под эстакадой да ещё и принимать маргинальных гостей?..

Шпионка? Киношная версия. Исследователь? Уже ближе, но слишком юна. В исследователи, как и в технари-кочевники, берут людей поживших, с энциклопедичностью познаний, со сформировавшимся мировоззрением – чтобы не завербовали в других реальностях, особенно с уклоном в адвокатуру или юриспруденцию. Так что – нет, не угадал, холодно.