К слову, все заклинания, которыми она награждала то очередную гувернантку, то кухарку, то садовника, Дайана записывала тут же, под краткой исповедью. И заклинания эти подробно разбирались, даже ошибки учитывались, чтобы в будущем их больше не повторять.

Записи обрывались ровно там, где аккуратно было выведено: Моё шестнадцатилетие! Вокруг этой строчки имелись и цветочки нарисованные, и птички, и черепушки с костями. Последних, должна заметить, было куда больше, чем цветочков и птичек.

Я листаю тетрадь, кручу страницы и поднимаю их к свету, пытаясь найти ещё хотя бы словечко, но тщетно: откровения Дайаны Ларнесс закончились именно тогда, когда девушке исполнилось шестнадцать лет.

И что же случилось? Почему она перестала вести счёт своим проказам?

Посмотрела на медленно тлеющие угли в камине и задумалась.

Ведь не просто же так бабушка Аделаида никогда не упоминала о том, что у неё была сестра. И сдаётся мне, дело вовсе не в чёрном даре. Здесь что-то другое…

– А больше тетрадей нет? – смотрю с надеждой на огонь, но камин лишь тяжко вздыхает и почти что гаснет.

Так, и что же выходит? А выходит вот что – о тётке я своей хоть и узнала, но знания эти породили куда больше вопросов, чем имелось до этого. И что до этого ответы искать было негде, так и сейчас положение не исправилось.

 Печально… Любопытство разыгралось, а погасить его нечем.

С кряхтением, напоминающих тяжёлые вздохи старого дома, поднимаюсь на ноги и отряхиваю юбку. Читая талмуд, потеряла счёт и времени и только сейчас поняла, насколько устала за этот бесконечный, напитанный потрясениями и приключениями день.

Проверяю дверь, обхожу все комнаты, чтобы убедиться, что сделанные Тимохой окна никуда не делись, и иду наверх. Там кое-как ополаскиваюсь в худом тазу, делая себе заметку, что завтра стоит озадачиться вопросами гигиены куда тщательнее. В комнате скидываю с кровати покрывало, достаю из сумки простынь, что прикупила в лавке, аккуратно расстилаю. Ни подушки, ни одеяла у меня не было, зато имелась тёплая жилетка, которую я скрутила валиком и сунула под голову, а накрылась огромным пуховым платком, что достался мне ещё от матушки.

Думалось, что уснуть, из-за копошащихся мыслей у меня не получится, но глаза закрылись сами собой, стоило коснуться «подушки».

Не знаю, сколько удалось мне поспать, только просыпаюсь я как-то резко, будто от толчка. А вслед за пробуждением, до слуха доносятся шаги… Тихие, едва различимые… Потом скрип и ругань вполголоса…

Слов, конечно, я не разбираю, но и того, что слышу, вполне хватает, чтобы испугаться до смерти.

Это что же выходит? Что кто-то пробрался в дом? Я ведь сама проверила дверь, она была закрыта! И окна тоже!

А дом? Почему дом его пустил?!

Прикасаюсь к обветшалому дереву, но оно холодное, и будто мёртвое… Неужели мне беседы, камин сам по себе разгорающийся, и тетрадь тётушки – всё это привиделось? Почудилось просто от усталости?

Да нет же! Не могла же я умом тронуться за какой-то один день? Или могла?

Вновь скрипят половицы, и я подпрыгиваю на кровати. Лихорадочно осматриваю комнату и хватаю первую попавшуюся деревяшку, что некогда служила балясиной у парапета лестницы.

Допустим, я сошла с ума, вот только это не отменяет того, что мне нужно выдворить из дома неведомого гостя. Или хотя бы выбраться из дома самой, а там, на улице, можно кричать и визжать, чтобы привлечь внимание честного люда. О том, что в сером квартале таких жителей нет вовсе я стараюсь не думать.

Сердце колотиться быстро-быстро, но я выхожу из комнаты и останавливаюсь наверху. Замираю, лишь на мгновение, и храбро, насколько это вообще возможно, иду вниз.