Жмурюсь с такой силой, что перед чернотой век яркие пятна расцветают, а потом глаза резко открываю, но вижу то же, что и до этого – пол, устеленный коврами заморскими, на стенах дорогие тканые обои с росписью, мебель, сесть на которую, мне думается, настоящее кощунство.

А как же сарай, куда я входила? Он-то куда делся? Не может же такого быть, чтобы снаружи – развалюха развалюхой, а внутри… такое!

Нет, родилась я не вчера, конечно же, и не мне удивляться волшебству да магии, но… Не в таком же количестве?!

Из дома я-таки выхожу. Не выдерживает моё сердце бедное такого счастья, того и гляди лопнет от переизбытка свалившегося на голову богатства.

Ставлю сумки на крылечке, отхожу на несколько шагов и вновь придирчиво осматриваю дом.

Пробитая да проросшая травою крыша никуда не делись, как и поколоченные стёкла окон. К последним я и направляюсь, чтобы убедиться, что внутреннее убранство мне всё же привиделось.

Встаю на носочки и заглядываю в комнату, ту самую, где я только что видела и ковры, и обои вычурные, но… Вижу лишь изъеденные временем доски, мхом облюбованные, чёрную пасть полуразрушенного камина и стены, на которых кроме тёмных подтёков да плесени ничего и нет.

Вот что нормальный человек в таком случае сделал бы? Правильно! Обрадовался! Потому что тут убранство внешнее с внутренним совпадает и не придётся искать целителя для непутёвый головы.

А я что? Я злюсь… И со всех ног несусь обратно к двери.

Распахиваю её, влетаю внутрь и с жалобным «хр-р-р» проваливаюсь под пол. Ну, как, проваливаюсь, по щиколотку только. Прогнившие доски не выдержали моего праведного гнева и решили отойти в мир иной, где им участь более радужная уготована.

– Куда? – хриплю сдавленно, ощупывая взглядом и пасть камина, и плесень на стенах. – Куда всё подевалось? – кое-как справляюсь с нахлынувшими чувствами и пытаюсь не разреветься.

Зачем, спрашивается, выходила? Жила бы себе в замке богатом и беды не знала, а теперь… вот это вот всё.

Стою я долго. Бурчу, причитаю, ругаю почём свет и тётушку новоявленную, и доверчивость собственную, и Шмота, к благородным господам отношения не имеющего, и вообще, свет целый. Почём знать, сколько ещё б я жаловалась, покуда не вспомнила – сумки-то, с вещами да с деньгами настоящими, а не вымышленными, я на крылечке оставила.

Жалобное «хр-р-р» повторяется, когда я выпрыгиваю из дыры образовавшейся, только мне не до этого. Пусть хоть всё тут рухнет!

Открываю значит дверь и выдыхаю – стоят сумки родненькие, целёхонькие.

Выхожу на крылечко и застываю истуканом.

Прохожие хоть и торопятся по своим делам, а всё косо посматривают на меня. Ещё бы, небось никого больше не нашлось, кто б решился к этой рухляди приблизиться. Кроме меня… Обидно, сил нет. Опять судьба по моське меня хлещет, словно до этого мало поиздевалась. И за что мне всё это? За какие такие грехи?

Дверь я, всё же, ещё несколько раз открываю и закрываю, в надежде вновь увидеть тот домик, ухоженный да богатый, но… Куда там, не про мою честь.

В особняк (мать моя фея, кто его только додумался так назвать?) я захожу спустя четверть часа, если верить далёкому звону башенных часов, что в Синем квартале находятся.

Обхожу дырку в полу, и иду осматривать владения.

Прихожая, она же гостиная, она же комната с камином, по правую руку лестница на второй этаж, прямо – небольшая кухонька и кладовка с разным хламом. Поднимаюсь по ступеням, которые, удивительно даже, вполне себе крепкие и добротные, прохожу тёмный коридорчик и оказываюсь в большой светлой спальне с аккуратным балконом. Он выходит на противоположную от оживлённой улицы сторону, и я вновь не могу сдержать удивления: в отличие от палисадника сад за домом вовсе не походил на вымершую рощу, сплошь усеянную корягами. Напротив, он благоухал разнообразными цветами, пусть и поросшими настырными сорняками. Многие из них цвели не ко времени, но и сад вряд ли простым являлся.