— Сильно обожглась? — полный сочувствия голос за спиной. — Сейчас аптечку принесу, — я с неверием смотрю вслед матери, которая почти бегом покинула кухню.

Подержав руку под напором воды ещё пару минут, осторожно промокнула руку бумажным полотенцем.

Налив кофе в чашку и разбавив его молоком, опустилась на стул и замерла, чуть вновь не пролив кофе на себя. Отставила чашку подальше и дрожащей рукой взяла пухлую папку синего цвета. Открыть смогла не с первого раза, потому что пальцы подрагивали. По неровным и рваным краям торчащей бумаги я поняла, что лежит в папке.

Не веря тому, что вижу, нахмурилась и даже тряхнула головой, боясь, что начались глюки. Что мне просто мерещится.

Но нет, мне не казалось.

В синей папке были аккуратно сложены мои работы. Все. Начиная с корявых и, откровенно говоря, уродливых рисунков, которые я рисовала, когда мне было пять. Они даже не пожелтели. Я с неверием качала головой, перелистывая лист ха листом. Каждая работа аккуратно подписана на задней стороне почерком матери. Моргнула пару раз, не веря тому, что вижу. Мать сохранила все мои работы? Но я же своими глазами видела, как она запихивала с остервенением все листы в чёрный мусорный пакет. Как завязывала и с этим самым пакетом покидала квартиру.

— Давай руку, — снова неслышно появилась мать на кухне. Поставила аптечку на стол и открыла, доставая бинт и тюбик с мазью. А я голову резко вскидываю и взглядом в бледное лицо женщины впиваюсь.

— Что это? — спрашиваю тихо, едва слышно. Голос походит на шелест листвы в едва ветреную погоду.

Мать не отвечает. Глаза только отводит. Ладошку мою осторожно берёт и мазью от ожогов покрывает.

— Что это такое? — громче и требовательнее спрашиваю я, захлопывая папку и отпихивая её на середину стола, как ядовитую гадюку. Снова молчание. Снова избегает моего взгляда. — Хватит  играть заботливую мамочку, тебе это совсем не идёт, — я выдёргиваю ладонь из её руки, не обратив внимания на боль, прострелившую до самого локтя, и резко поднимаюсь из-за стола, из-за чего стул падает на пол. — Что за игру ты затеяла, мама? Я слишком хорошо тебя знаю! Лучше, чем ты думаешь. К чему весь этот спектакль? — машу рукой. — К чему ты принесла это? — снова папку хватаю и на пол швыряю. — Ты же говорила, что это уродство! Что это уродство только время отнимает. Зачем тогда ты это уродство сохранила и подписала? Это ты решила меня разжалобить сейчас? Показать, какая ты чудесная и заботливая мать? Показать, как ты заботишься обо мне? — дышу тяжело и буравлю взглядом женщину, в глазах которой вижу знакомую ярость.

Её глаза сейчас походят на две льдинки. Я знаю, что сейчас она меня ударит. Вижу это по напряжённым скулам, по трепещущим крыльям носа, по губам, которые превратились в тонкую полоску. Замечаю, что кулаки женщины сжимаются. По привычке голову в плечи вжимаю и готовлюсь руками прикрываться от града ударов, но мать со свистом выпускает воздух сквозь зубы и к окну отходит. Руками обхватывает себя за плечи и снова непроницаемую маску на лицо надевает.

— Я просто хочу для тебя лучшей жизни, Ляля, — ярость в голосе выдаёт состояние матери с головой. — Ты понятия не имеешь, что такое жить в нищете, без денег и без еды. Побираться, как последней шавке и ждать, когда сможешь сбежать из комнаты, где воняет дерьмом и ссаками собственной матери, — я отшатываюсь невольно, когда женщина ближе ко мне подаётся. Она сжимает кулаки с такой силой, что костяшки пальцев становятся белыми. А во взгляде я вижу искру безумия и ненависти. — Рыться в мусорке и есть просроченную и самую дешёвую еду. Ты всего этого не знаешь, Ляля, благодаря мне.