Прапорщик досчитал до десяти и открыл глаза. Взору предстало поразительное зрелище: между шестами повисла бледно-лиловая пленка, сотканная из света. По ней, словно от камня, брошенного в пруд, разбегались концентрические сияющие волны.

Распорядитель отдал команду, и солдаты налегли на лафет картечницы. Ствол прикоснулся к пленке и стал тонуть – так весло погружается в озёрную гладь, и его продолжение по ту сторону границы воздуха и воды подёргивается рябью и тает, становясь недоступным взгляду. Вот в таинственной глубине канул ствол, колёса, хобот лафета, один за другим исчезали люди. Коноводы повели лошадей. Головы их по-прежнему были закутаны – видимо, для того, чтобы животные не испугались призрачного омута.

Николь вцепилась в рукав спутника и, казалось, не дышала. Коля с трудом перевел дыхание. Сердце бешено колотилось, в глазах плясали разноцветные сполохи – последствия недавней вспышки. Вот последний артиллерист исчез в вертикальном омуте. Миг – и в центре вспыхнула ослепительная точка, превратилась в сквозное отверстие, оконтуренное тончайшей нитью света. Так пламя свечи прожигает насквозь листок бумаги и пожирает от центра к краям, оставляя невесомые хлопья пепла. А здесь не осталось и того – исчезло, погасло без следа, как не осталось ничего от картечницы, людей и лошадей, канувших в лиловое нечто.

Он поискал глазами Кривошеина – тот, сдвинув очки на шею, вытирал пот с лица большим клетчатым платком. Похоже, происходящее было ему не в новинку – на лице ни тени удивления, только усталость.

– Это… кхм… как ты сказал… Апар… апер…?

– А-пер-тур-а. Её создаёт вон та машина. Потому она и называется «апертьёр». Да ты подойди, глянь…

Коля с опаской приблизился к загадочному механизму. Вблизи он напоминал сильно увеличенное подобие начинки «механического яйца» – Коля не смог различить что-нибудь, кроме стремительно вращающихся шестерней, бесконечной череды зеркальных поверхностей, проволочек и рычажков, переплетающихся в глубине, за хрустальными гранями.

– Названия какие-то заковыристые: «апертьёр», «апертура»… это по латыни? Кажется, что-то из оптики?

Кривошеин пожал плечами.

– С самой гимназии не перевариваю латинскую грамматику. Что до названий, то их только профессор использует, да, пожалуй, я. Остальные говорят по-простому: «fossй».

– «Fossй»? – Коля потрогал носком башмака толстый кабель, проложенный от «апертьёра» к динамо. – По-русски это, кажется, будет «разрыв»? И что же тут разрывается?

– Если «по-простому», как выразился ваш друг – раздался за спиной знакомый голос, – то здесь разрывается ткань мироздания.

Облик Саразена изменился – и разительно! Цилиндр и элегантный сюртук пропали, сорочка испятнана машинным маслом и сажей, рукава закатаны до локтей, руки – большие, в мозолях от слесарных инструментов. Вместо пожилого университетского профессора перед Николаем и его спутницей стоял энергичный, средних лет, инженер откуда-нибудь из Бостона или Филадельфии. Американские-то манеры никуда не делись… – Ткань… э-э-э… мироздания? Боюсь, я не совсем…

– Скоро всё поймёте, юноша. А пока – прошу немного подождать. Саразен склонился к циферблатам на панели апертьёра.

– Придётся погасить апертуру. Катушки перегреваются, а это опасно.

Кривошеин извлёк из-под щитка пучок проводов с медными наконечниками-штырьками и по одному стал втыкать их в отверстия на своей краге – в точности телефонная барышня у панели коммутатора.

Шкалы засветилась. Апертьёр издал прерывистый звонок, какофония вспышек и механического движения в его недрах стала затухать. В зале сразу стало темнее. Распорядители засуетились, выставляя на улицу беженцев.