Смысл ее жизни заключался в постоянном получении неких всплесков энергий – боли, радости, любви, предательства, и она искренне пробовала на вкус каждое новое ощущение. Все, что делало ее счастливой или, наоборот, убивало последнюю радость, всегда рассматривалось сквозь призму полученного урока, а важность его значения определялась больше оттенками, чем четкой градацией добра и зла…

Примитивность решения Лана презирала. Пошлая схема «в каждом зле есть частичка добра, в каждом добре есть частичка зла» могла вызвать у нее лишь раздраженный щелчок языком. Она слишком хорошо, на своей собственной шкуре понимала разницу между тем и другим, а потому стремилась успеть вырваться в тот Абсолют, который над ними, не смешивающий два этих полюса для оправдания собственной низости и беспомощности. Продав душу, она навеки потеряла выстраданное общечеловеческое право заигрывать с тем и с другим…

…В тот день я первый раз пришел к ней в дом. Меня не приглашали. Да и день сам но себе не нес никаких знаковых символов. Пишу об этом совершенно уверенно, ибо за те несколько месяцев, что мы были вместе, я научился если и не разгадывать тайные знаки, то довольно четко ощущать их присутствие.

Лана не отвечала на звонки.

Хотя вот буквально вчера мы сидели в нашем кафе и она, смеясь, раскинула мне карты. Стандартные расклады цыганского гадания, половину я мог бы предсказать сам, что‑то заставило задуматься, во что‑то не поверил вовсе, но не в этом суть. А в том, что утром я проснулся и…

Нет. Нет, опять все не так. Я хотел ее видеть. Это как раз понятно как нечто само собой разумеющееся и не вызывающее удивления. Удивительными были мои последующие поступки. Я купил саблю. Отметьте, я впервые шел в дом к девушке и нес ей не цветы, не конфеты и не вино, а саблю. Очень красивую, чуть изогнутую, в ножнах, с израильской вязью по клинку. Нашел улицу и двор, до которого провожал ее раньше. У разбитых ворот нетрезвый бугай, косясь на меня, мрачно спросил, какого мне тут надо, но, едва услышав ее имя, вежливо отвалил, ткнув пальцем в нужную дверь.

Она встретила меня на верхней ступеньке лестницы старого купеческого особняка, поделенного советской властью на десяток маленьких квартирок. На ней была длинная зеленая футболка и короткие шорты из стираных, обрезанных джинсов, а волосы по‑домашнему защипнуты на затылке простой пластмассовой заколкой.

Тявкала маленькая собачонка, а я вдруг словно споткнулся обо что‑то. Просто стоял внизу и смотрел на нее, не в состоянии сделать ни шага. Это было именно физическое препятствие, барьер, защита от незваного гостя или нечто подобное, а она только молча глядела на меня сверху, не делая ровно ничего, чтобы помочь.

Первый шаг на ступеньку был похож на выдергивание ноги из болота, второй едва не сорвал мне кожу с лодыжки, и это не было иллюзиями в стиле Ричарда Баха. Я стиснул зубы и шел. Восемь ступеней – нарастающая боль, скрип зубов, тяжелое дыхание… Одиннадцать – раскаленные иглы, пронзающие все тело и колко отзывающиеся резью в висках…

На тринадцатой она улыбнулась, распахнула руки и, целуя меня, дурашливо рассмеялась:

– Ой мама, какие люди – и к нам?!

– И шо еще, кто там, Ланочка? – с певучим еврейским акцентом спросил женский голос.

А она на миг прижалась щекой к моей груди и тихо сказала:

– Все‑таки ты смог это сделать, ты пришел…

– Увы, господин главнокомандующий, приходится признать, что забайкальские казаки не идут ни в какое сравнение с альпийскими стрелками германцев.

– Вы несете чушь, господа! – Я не сразу узнал свой голос. Но Петр Николаевич с интересом обернулся в мою сторону. Его проницательный взгляд сразу отметил мой потрепанный мундир казачьего сотника.