– Можно, я поработаю во славу Божию?

Они спрашивают:

– Сколько часов вы можете поработать? Час, два, целый день?

И тебя ставят либо на подсвечники, либо на цветы. Еще нужно чистить ковры, скрести скребком пол. Таня делала всю работу, какую давали. Работаешь и просишь у матушки Матронушки. Только она и не дала сойти с ума, потому что Таня находилась в страшном состоянии – просто страшном. У нее то появлялась робкая надежда, то совершенно исчезала, и это мучительное колебание приводило в отчаяние. А тут блаженная утешала – хоть ковры чистишь, а все равно легче.

Обычно Таня работала до половины пятого, чтобы успеть к шести вечера в реанимацию. Как-то раз она заработалась – сама не поняла, как: все время на часы посматривала, чтобы не опоздать, и вдруг будто выпала из настоящего. Глянула на часы, а время уже шестой час. Никак не успеть доехать до реанимации. Тогда Таня села на лавку и заплакала. Девчонки обняли:

– Что ты плачешь?! Значит, тебе здесь нужно быть!

И она стала работать дальше. Наконец в семь вечера женщины присели в келье, стали разбирать записки. Нужно было уходить, и Таня на прощание подошла к мощам святой. Приложилась – и неожиданно, но совершенно реально Матронушка накрыла ее своим покрывалом. Стоит Таня – и словно бальзам на душу ей течет. И стало так хорошо, так легко! Будто Матронушка пожалела и взяла на свою многострадальную душу и ее скорбь. Это было как материнское объятие – такое сильное ощущение ласки, заботы, утешения. Очень сильно! Таню словно притянуло к раке с мощами, так что она не могла оторваться, подняться, и совершенно не хотела – настолько хорошо ей было под покрывалом блаженной Матронушки. Таня не испугалась, будто так и должно было быть. Ей казалось, что прошло очень много времени рядом со святой, и хотелось, чтобы это утешение длилось, не заканчивалось.

И после этого все изменилось. Таня пришла в реанимацию с утра, задолго до одиннадцати часов, никак не могла дождаться появления врача. Врач вышел, как обычно начал рассказывать о состоянии детей. Рассказал одной мамочке – она ушла, рассказал другой – и она ушла. И наконец Таня осталась наедине с врачом. Она смотрела на него со страхом: вот сейчас он сообщит ей о смерти дочери. Но он улыбнулся:

– Все хорошо. Лежит ваша красавица, песни поет.

– Как это песни поет?!

Таня хорошо знала: когда трубка стоит в горле, голосовая щель не смыкается и человек не может звуки издавать. Но доктор сказал:

– А пойдемте, посмотрите.

Таня еще знала: посторонних никогда, ну или почти никогда, не пускают в реанимацию. Но доктор добавил:

– Что же вы сразу не сказали, что мы коллеги? Я вас специально последней оставил, чтобы с собой провести.

Таня думала, что уже и глазок открытых не увидит у дочурки, а тут – лежит Машенька и маме улыбается. Открыла свой беззубый ротик – и улыбается. И так мелодично агукает, курлыкает – на самом деле, словно песенку поет на всю реанимацию. И Таня подумала: «Это все молитвами матушки Матронушки»…

С того самого дня она приходила, как все мамочки, к одиннадцати, ждала, пока они все уйдут, и, переодевшись в белый халат, шла к дочке. Доктор ничего не говорил ей, просто открывал дверь и пропускал вперед. Он разрешил Тане самой ухаживать за Машенькой: делать санацию – отсасывать аппаратом мокроту, делать массаж, кормить через зонд. Врачам, как и самой Тане, было понятно: домой младенец уже не вернется, с аппарата ее не снимут. И просто поухаживать за дочкой, побыть с ней – это последнее, что оставалось Тане. Последнее, что было в ее силах и возможностях.