Из глубины дома послышался мужской голос:

– Пропусти его, Джиллиам. Я с ним потолкую.

Дверь открылась. Мистер Лумис посмотрел на мистера Кромптона. Потрясающая сцена!

Две части одной личности узнают друг друга моментально и в любом обличье. Происходит это всегда одинаково, почти с безболезненным напряжением, как при яркой вспышке света. Парадоксальный миг одновременного влечения и отталкивания, а сказать что-нибудь – не получается, непроизнесенные слова замирают на устах. Ведь и в самом деле – что можно сказать, когда пройдет первоначальный шок? Начать панибратски: «Привет, пропавшая частица моей персоны! Рад тебя видеть, входи и снимай ботинки…»? Или более осторожно: «О, вы снова заглянули ко мне! Надеюсь, на этот раз вы будете вести себя прилично…»

Итак, два фрагмента одной личности вперились взглядом друг в друга. Кромптон заметил следы увядания дюрьерова тела. Он смотрел на прекрасное тонкое лицо Лумиса, правда, несколько расплывшееся, склонное к полноте. Не остались незамеченными и поредевшие прямые каштановые волосы, искусно причесанные, и яркие глаза со следами косметики на веках, и сластолюбивый изгиб губ, и расслабленная манера держаться.

Это был законченный стереотип сластолюбца, человека, живущего только ради своих удовольствий и неги. Здесь властвовал сангвинический Дух Огня, вызванный слишком горячей кровью, которая возбуждает в человеке беспричинную радость и чрезмерное влечение к плотским утехам. Здесь царил принцип всепоглощающей чувственности, свободной от таких жизненно важных составляющих, как разум и энергия. В Лумисе сосредоточились все потенциальные способности Кромптона к наслаждению, преждевременно отнятые у него и воплощенные в этом человеке; в нем была чувственность, первородная, чистейшая чувственность, которой так недоставало Кромптону, его телу/разуму.

Этот принцип голого наслаждения, который Кромптон всегда представлял себе существующим как бы in vacuo,[14] оказался наделенным собственными чертами характера, не говоря уже о неожиданном осложнении в лице жены и дочери.

– Так, так, так, – насмешливо сказал Лумис, покачиваясь с пятки на носок. – Я предполагал, что рано или поздно вы обязательно здесь появитесь.

– Что это за слизняк? – спросила Джиллиам. (На самом деле она употребила слово nmezpelth из транстаньянского слэнга, почерпнутого ею из лексикона ее отца-чечеточника. Nmezpelth означает «пораженный плесневым грибком», а в переносном смысле – «унылое повторение неприятных телодвижений».)

– Это мой единственный родственник, – сказал Лумис.

Джиллиам подозрительно осмотрела Кромптона.

– Он что, троюродный брат?

– Боюсь, что нет, – сказал Лумис. – Биологически он скорее представляет собой комбинацию из моего брата и отца. Вряд ли найдется какое-то слово, выражающее наши родственные отношения.

– Но ты же утверждал, что ты сирота!

Лумис пожал плечами.

– А ты говорила мне, что ты девственница.

– Ублюдок! Что все это значит?

– Что ж, такие вещи в конечном счете всегда вылезают наружу, – сказал Лумис. – Джиллиам, я должен покаяться перед тобой. Понимаешь, я не настоящий человек. Я всего лишь часть личности этого человека.

– Вот смех-то! – воскликнула Джиллиам и неприятно расхохоталась. – Ты же вечно похвалялся, какой ты великий человек, а теперь я узнаю, что ты и не человек вовсе!

Лумис улыбнулся.

– Моя дорогая, ты не могла удовлетворить даже дюрьерово тело; избави Бог, если бы я оказался полноценным человеком!

– Ах так! – взвизгнула Джиллиам. – Ну это уж слишком! Будь ты проклят! Детка, мы уходим,