– Основание горы широко, – говорил он. – Широк и слой людей, способных понимать народную музыку, народную песню. Моцарт, Бетховен, Шопен стоят уже выше; их музыка сложнее, интереснее, ценителей ее тоже очень много, но все же не так много, как первых: количество их изобразится средней частью горы. Дальше идут Бах, Вагнер; круг их ценителей еще уже, как и уже верхняя часть горы.

В то время появилась уже новейшая музыка, в которой диссонанс как бы спорил с гармонией, создавая новую, своеобразную гармонию. Толстой ставил ее еще выше на своей горе, но затем не без юмора добавил:

– А в конце концов появится музыкант, который только сам себя и будет понимать[225].

У Льва Николаевича была особая способность двумя-тремя словами вызывать целое представление. Заговорили о молодости.

– Скажите пятнадцатилетней девушке, – сказал Толстой: – «Знаете ли, что вы завтра можете умереть?» – «Вот вздор какой!» – ответит она вам. Вот это – молодость.

Трудно более кратко и более ярко охарактеризовать молодость как непобедимое чувство силы и жизни.

Лев Николаевич, живший в северной России, с интересом слушал рассказы о юге. (Я выросла на Украине и знала тамошние условия жизни.)

Как-то я рассказала, как в семидесятых годах, когда наша семья поселилась в глухом имении Киевской губернии, из ближайшего местечка два раза в неделю приезжал к нам мясник; в восьми верстах жили наши знакомые, и им возил мясо другой мясник; они хвалили его мясо, и моя мать просила их прислать его к нам; но, несмотря на повторные предложения, мясник этот так и не появился у нас: оказалось, что мясники поделили между собой уезд и, чтобы не создавать конкуренции друг другу, не вторгались в чужой район. Лев Николаевич заметил:

– Это и в наших краях проделывают торговцы.

На следующий вечер, переписывая рукопись «Хозяина и работника» (мы с сестрой получили позволение помогать Татьяне Львовне в ее работе), я нахожу на полях следующую вставку, дополняющую характеристику Василия Андреевича Брехунова: «Между ним и уездными купцами уже давно был установлен порядок, по которому один купец не повышал цены в округе другого» ‹…›[226].

Едучи обратно в Петербург, я по поручению Льва Николаевича везла Н. Н. Страхову уже готовую к печати драгоценную рукопись «Хозяина и работника»[227].

20 мая 1894 г.

Лев Николаевич. – Во всяком художественном произведении важнее, ценнее и всего убедительнее для читателя собственное отношение к жизни автора и все то в произведении, что написано на это отношение. Цельность художественного произведения заключается не в единстве замысла, не в обработке действующих лиц и т. п., а в ясности и определенности того отношения самого автора к жизни, которое пропитывает все произведение[228]. В известные годы писатель может даже до некоторой степени жертвовать отделкой формы, и если только его отношение к тому, что он описывает, ясно и сильно проведено, то произведение может достичь своей цели.

1897 г.

Л. Н. – Я в отношении бумаги распроплюшкин. Мне все кажется, что на этом кусочке можно так много хорошего написать, что все-таки основание всему этому хорошему – бумага.

Конец мая – начало июня 1905 г.

По поводу просьбы артиста Артемьева и его товарищей о том, чтобы Л. Н. написал пьесу, с которой они могли бы ходить по русским деревням, давая ее в амбарах и проч., Л. Н. заметил:

– У меня сомнение относительно нашего искусства для народа. Не нам его учить. Он сам должен создать свое искусство[229].

– Но ведь вот, например, ваши народные рассказы они ценят.