– Ну, вот видите! – сказал Лев Николаевич.

В этот день Лев Николаевич не обедал, а сидел под деревом, рядом с обедавшими, и читал «Русскую мысль». Дочитав в «Семействе Поланецких» Сенкевича до того места, где у одного действующего лица оказалась «родинка на веке» (вероятно, ошибка переводчика), он объявил об этом во всеуслышание и закрыл книгу[117]. После обеда уселись вокруг него, и Лев Николаевич еще раз по поводу Сенкевича распространился о губительности для таланта большого гонорара. По его мнению, Сенкевич – талант хоть не слишком большой, но в своем кульминационном произведении «Без догмата» был очень хорош[118]. Дальше все идет хуже и хуже. Последние главы «Поланецких» интересного не представляют. Очевидно, характеры исчерпаны, и автор бесконечно будет комбинировать. «У героини заболели зубы, я сейчас смотрю дальше, что из этого будет – оказывается, ничего; герой ушиб ногу, и опять ничего. Это автор дает черты реализма» ‹…›.

Вечером среди привезенной со станции корреспонденции увидели французский журнал «La Plume», который, как оказалось, был прислан редакцией потому, что в нем была статейка о русской цивилизации в отношении к западной и о Толстом, как самом великом писателе России. Лев Николаевич стал читать ее вслух. Статейка совершенно глупая и пустозвонная. Объявив Россию варварско-азиатской страной, а Толстого обер-варваром, автор предупреждает, чтобы берегли западную цивилизацию. Лев Николаевич очень смеялся и в самых бойких местах говорил: «Ишь, как он раскуражился».

9 июля

‹…› В полученных книжках журналов Лев Николаевич прочел что-то, подтверждающее отзывы Репина о заграничном искусстве (в «Неделе»)[119], и это повело к разговору о новом искусстве. Лев Николаевич стал говорить о новых композиторах:

– Я их решительно не понимаю. Был у меня Танеев, играл свой квартет, и для меня все в нем – и аллегро и скерцо – все шум, и только. Они, правда, толкуют об этом, находят одно лучше, другое хуже; но что же это за музыка, которая доставляет удовольствие лишь тем, кто ее делает? Я, конечно, не беру на себя смелость судить об этом, но я много слышал, сам играл, занимался, и на меня эта новая музыка не производит ровно никакого впечатления. Вот Глинка – другое дело, здесь и мелодия и все.

10 июля

За обедом Лев Николаевич обратился ко мне:

– А я получил от вашей знакомой, Фоминой, письмо. Она прислала мне книжку Марселя Прево[120]. Пишет, что перевела уже около половины; думает, что роман этот будет иметь нравственное значение; просит меня написать к нему предисловие; говорит, что она хочет издать его для дохода, пока муж пишет диссертацию. Я прочел роман: грязный и безнравственный. Хочу в письме к ней дать понять как-нибудь в вежливой форме, что она дура.

В продолжение обеда он несколько раз обращался ко мне с вопросами относительно Фоминой; говорит, что он целый день думает о письме к ней.

Возвратившись домой около десяти часов вечера, застали Николая Николаевича читающим книгу В. Розанова о Достоевском[121]. Мы подсели и стали слушать. Чтение книги Розанова, как условились Страхов с Львом Николаевичем, будет продолжаться и в следующие дни. Поэтому я думаю, что мнение Льва Николаевича о Достоевском дальше обрисуется рельефно. Теперь, между прочим, он говорил, что Достоевский – такой писатель, в которого непременно нужно углубиться, забыв на время несовершенство его формы, чтобы отыскать под ней действительную красоту. А небрежность формы у Достоевского поразительная, однообразные приемы, однообразие в языке.