– Это превосходно, здесь каждый стих – картина ‹…›.

Вечером я хотел играть с гувернанткой мисс Уэльш сонату Моцарта, но она рано легла спать, и за нее сел играть Лев Николаевич. Он очень любит Моцарта и, разбирая, часто повторяет: «Как это мило!» Первую сонату мы сыграли еще сносно. Но вторую было разбирать труднее. «Ну, больше не будем, – сказал Лев Николаевич, обращаясь к сидевшим за столом, – сам знаю, что мучительно». Если какая-нибудь часть не идет, он говорит: «Ну, это пощадим». И мы оставляем.

Мы уселись за стол, и завязался длинный разговор о литературе. Николай Николаевич спросил, какого мнения Лев Николаевич о Глебе Успенском.

– Талант очень узкий и односторонний, – отвечал Лев Николаевич. – Утомительно однообразен. Вечно один и тот же язык. По моему мнению, Николай Успенский гораздо талантливее Глеба. У того был юмор, некоторые картинки были чрезвычайно живо схвачены[104]. У Глеба есть еще один крупный недостаток, который свойственен всей этой компании – Щедрину и их критикам. Все они что-то недоговаривают, скрывают от читателя; как маленькие дети: знаю, да не скажу. Что им мешает? Цензура, что ли, – уж этого не могу сказать.

Я спросил, как ему нравится Щедрин.

– Слишком длинно и утомительно. Вот эти последние еще лучше: «Пошехонская старина» и другие[105].

– Неужели вам не нравятся его сказки или «Господа Головлевы»?

– Некоторые сказки – да, другие – не выдержаны; например, про карася[106], вообще аллегорические. «Господ Головлевых» забыл. Самая лучшая мерка – это переводы на иностранный язык. Щедрина пробовали переводить – ничего не выходит[107]. Читает иностранный читатель и ничего не понимает.

Похвалив очень Слепцова, сказав, что его совершенно напрасно забыли, и воскликнув по этому поводу: «Вот наша критика!», Лев Николаевич обратился ко мне. «Я противоречу всем вашим литературным понятиям», – сказал он, улыбаясь.

Из молодых Лев Николаевич признает талант лишь за Гаршиным (указывает его «Ночь», «Глухарь», «Два художника» и др.) и Чеховым. Короленко он недолюбливает. Возмущается его повестью «В дурном обществе»: «Так фальшиво, выдумано; сказка – не сказка, бог знает, что такое». «Сон Макара» ему не нравится. Но больше всего смеется он над Короленко за то, что тот написал в «Светлом воскресении», как бежал острожник через освещенную ярко луной стену. Он говорит: «Когда я открою такую штуку у писателя, я закрываю книгу и больше не хочу читать».

У него есть в памяти несколько таких курьезов из Печерского, Салиаса; у Немировича-Данченко, по его словам, сколько угодно найдете. Попадаются даже у Мопассана (в каком-то рассказе, прежде чем срубить дерево, лезут на него, чтобы обрубить сучья[108]). Тут же он вспомнил, что читал по-французски рассказы и биографию одного талантливого молодого испанского писателя. Служанка этого писателя рассказывает, что была раз очень удивлена тем, что он ночью вдруг выскочил в окно и стал лить воду в колодец. Он писал в это время, и ему нужно было описать звук падающей воды.

– Вот это писатель! – прибавил Лев Николаевич. – Нужно знать то, о чем пишешь, и совершенно ясно видеть это перед глазами.

Разговор перешел на иностранных писателей.

– Да, нам, старикам, можно говорить об этом. Сколько мы пережили! При мне выступил Eugène Sue, наделавший много шума, пустивший в ход слово «пауперизм» («Les mystères de Paris»)