– Слушай… Я всё хотел с тобой об одном деле поговорить.

Ох, ёлки-палки! Неужели я действую и на Лысого?! Потряс!!! Как же это обратить в нашу с Водилой пользу?..

А мой Водила, засранец такой, не просёк ответственности момента – заткнуться и слушать – и говорит Лысому:

– Ты еврей или русский?

Лысый обиделся, разозлился, разнервничался:

– Да ты чё?! Белены объелся?! Нашёл, бля, еврея!.. Да я русак чистейших кровей! Да я этих жидов!.. Ты чё? В своём уме?!

– Ну всё, всё… Извини, браток, – говорит мой Водила. – Просто ты счас в столовке сидишь, кушаешь, а беретку свою не снимаешь, как положено по христианскому обычаю. Вот я и подумал – уж не еврей ли ты? Им то, как раз по ихней вере, положено за столом сидеть в такой шапочке – кипа называется…

Лысый нехотя стянул берет с головы и обиженно произнёс:

– Ты тоже, знаешь, говори, да не заговаривайся. Я, может, стесняюсь здесь своей плешью отсвечивать. Вот и ношу беретку.

– Госссподи!.. – виновато вздохнул Водила. – Да носи ты хоть шапку-ушанку, хоть с голой жопой ходи – кто тебе тут чего скажет? Не, правда, извини меня, корешок… Не хотел обидеть. Тем более что я лично евреев даже очень уважаю. Не обижайся. Давай я лучше тебе частушку хорошую спою, чтобы ты на меня зла не держал…

И Водила тихонько запел:

Неожиданно чей-то молодой и приятный голос так же негромко продолжил:

Я сидел под столом со своей тарелкой и, кроме чужих ног в потрёпанных джинсах и кроссовках на липучках, ни черта больше не видел. А сердце у меня уже тревожно кувыркнулось, дыхание перехватило, и последняя оливка встала поперёк горла. Еле проглотил. Уж слишком от этого любителя частушек тянуло кисло оружейным металлическим запахом!

– Здорово, мужики! – услышал я и на всякий случай вспрыгнул на один из двух свободных стульев у нашего столика.

Мало ли… Чем чёрт не шутит? Может, и я пригожусь.

У нашего стола стоял худенький, невысокий и по-человечески очень симпатичный паренёк лет девятнадцати-двадцати. В руках он держал пластмассовый поднос с тарелками, стаканом апельсинового сока и большой кружкой кофе. Он открыто и обаятельно улыбался моему Водиле и Лысому, а увидев меня, удивлённо поднял брови, рассмеялся и сказал:

– Вот так Котик!.. Прямо громила с большой дороги! А я слышу – по-русски говорят, да ещё и частушки поют. Что же такое, думаю? Это ж у нас тут не каждый день… Я и решил подойти. Ничего? Не помешаю?

– Присаживайся, браток, – приветливо сказал ему мой Водила.

Звали его Алик. Наш – ленинградец. Или – петербуржец? Теперь с этими ново-старыми названиями вечная путаница.

Алик успел захватить и последний год Афганистана, и в Карабахе повоевал. Сначала на одной стороне, потом – на другой. Там стали платить больше. И не в рублях, а в долларах. Сейчас живёт в Мюнхене, со старенькой еврейской мамой. Он у неё – поздний ребёнок. Отец был эстонец. Умер уже давно. Сам Алик говорит и по-немецки, и по-английски. По-английски – хуже. А эстонский – совсем забыл. И лет ему, оказалось, двадцать девять. Хотя больше чем на двадцать он никак не выглядел!..

– Помню, в кино «детям до шестнадцати» билет не продают, сигареты не отпускают, ну, а насчёт выпивки – полный атас!.. По любому поводу приходилось паспорт предъявлять, – смеялся Алик.

– Это всё уже древняя история, – сказал Водила. – Сейчас наши «цветы жизни» и куревом, и водкой, и порнухой, и наркотой – чуть не с детсада начинают задвигаться. Малолетние проституточки – от восьми до двенадцати лет, смех сказать, – у Дворца пионеров – угол Фонтанки и Невского, кучкуются. Или в Гостином дворе промышляют… Вот так-то, Алик. Приезжай, не пожалеешь. Давно в Союзе не был?