Мамочки! Я слушал и только диву давался… Кто бы мог подумать, что этот сонный, разожравшийся Котяра, который ради куска осетрины или какого-то там сраного заграничного паштета напрочь забыл о счастье Обладания Кошкой, о вкусе Победы над другим Котом, живущий без любви и без привязанностей – вдруг начнёт говорить такое! Да ещё таким языком… Я просто обалдел!

– Ты меня слушаешь? – спросил он.

– Да, да… Конечно, – ошарашенно пробормотал я.

– Я стал мыслить его убеждениями, его принципами, – продолжал Рудольф. – Нет, я не повторял всё то, что делал он, – для этого я слишком изолирован от реальной жизни, но в том, что он совершал, я уже не видел ничего дурного. И это было самое ужасное! Где-то в глубине сознания я ощущал, что нравственно я падаю всё ниже и ниже…

– Но осетрина, паштет, сливки… Да? – не удержался я.

– Да. В значительной степени, – честно признался Рудольф. – Но, повторяю, с некоторых пор я начал ощущать некое уродство и своего, и Его бытия…

– А хули толку? – снова прервал я его и с нежностью вспомнил своего приятеля – бездомного и бесхвостого Кота-Бродягу. – Ты что-нибудь сделал, чтобы помешать Ему и самому не стать окончательным говнюком?

– Сейчас сделаю, – ответил Рудольф. – И не смей больше меня перебивать! А то твой… Как его?

– Водила?

– Да. А то твой Водила сейчас допьёт пиво и унесёт тебя в этой идиотской сумке. И ты ни черта не успеешь узнать. Заткнись. Понял?

Вот тут мне показалось, что сейчас я услышу то, чего мне так не хватало! И я покорно сказал Рудольфу:

– Понял, понял… Всё! Молчу, – и действительно заткнулся.

– После вчерашнего нашего разговора я много думал… – смущённо проговорил Рудольф. – Не насчёт Кошек… Тут, я полагаю, нужно поставить крест уже навсегда.

– Ну что ты, Рудик… – фальшиво вставил я.

– Заткнись. Я много думал про твою клятву. Когда ты говорил про своего Шуру Плотникова…

– Плоткина, – поправил я его.

– Не важно, – сказал он. – Я подумал – хватит! Пора расставить точки над i.

– Это чего такое? – спросил я.

– В смысле – пора назвать вещи своими именами. Помнишь, когда ты спросил меня – не плохо ли мне, я сказал, что мне-то хорошо, а вот тебе плохо.

– Да.

– Так вот. Слушай. Сегодня утром, когда бар был ещё закрыт и Мой готовил вчерашнюю выручку к сдаче в бухгалтерию, раздался стук в дверь…

И Рудик рассказал абсолютно леденящую душу историю. Я постараюсь кратко пересказать её чуточку по своему, потому что Рудик всё время прерывал основной сюжет длинными и красочными отступлениями, в которых было всё: плач о проданной за кусок ветчины чести и свободе, стенания о загубленных в этой плавучей коробке годах, куча ФИЛОСОФСКИХ СЕНТЕНЦИЙ (так выражался Рудольф – я тут ни при чём…) о нравственном падении общества и самого Рудика, о поголовной искалеченности душ и так далее…

Нетрудно представить, как Рудик замусорил этим свой рассказ, если за это время мой Водила, слава Богу и на здоровье, не торопясь, успел высосать четыре бутылки «Фишера». Итак.

…Когда раздался стук в дверь бара, Бармен запер рассортированную валюту в стенной сейфик, завесил его большим календарём Балтийского морского пароходства и вышел из комнатки. В дверь бара постучали ещё раз. Рудик клянётся, что стук повторился с определённо заданной ритмичностью. Не спрашивая «Кто там?», Бармен приоткрыл дверь и впустил в бар… Лысого!

Как утверждает Рудик, Лысого бил нервный колотун. Бармен запер дверь на ключ и спросил его:

– Ты чего дёргаешься, как свинья на верёвке?

– Пойдём в твою каптёрку, – дрожащим голосом сказал Лысый, Но Бармен откупорил банку «Туборга» и пододвинул её Лысому.