– Ладно!.. Учи учёного, – отмахивается Васька. – А с этой рыжей чё делать? Хозяев не знаем, для лаборатории вроде мелковата. Они просили крупняк подбирать…

– Ничё!.. Пока пихай её в общую клетку. Приедем на место и выпустим на хер. Нехай блядюшка теперь там погуляет. Я на её, как на живца, уже шешнадцатого кота беру!..

Вот это да!!! О Господи!.. Боже ж ты мой, скольких же невинных, влекомых лишь нормальным здоровым половым инстинктом, эта рыжая стерва, эта предательница, эта гнусная тварь привела к мучениям на лабораторных столах Института физиологии?! Из скольких же бедолаг Пилипенко и Васька сотворили свои уродливые шапки для Калининского рынка?.. Кошмар!..

Первым моим желанием было немедленно перекусить ей глотку. Но мы были спеленуты одной сетью, и я не мог пошевелиться. И от полной невозможности мгновенно произвести справедливый акт отмщения и заслуженного наказания я вдруг впал в такую апатию, такое безразличие к своей дальнейшей судьбе, что от охватившего меня бессилия захотелось просто тихо заплакать…

Поэтому, когда Васька принёс нас к «воронку» – старому, раздолбанному «Москвичу» с фургончиком, открыл заднюю дверцу и выгрузил нас из сачка в стоящую внутри фургона клетку – я даже не рыпнулся, а эта рыжая провокаторша, эта тварь, продолжала орать, как умалишённая.

– Гля, какой смирный!.. – удивился Васька и опустил вниз заслонку клетки. – А ты говорил…

– Смирный – ещё не покорённый, – ответил ему Пилипенко и сел за руль. – Этот еврейский котяра себе так на уме, что не знаешь, чего от него ждать. Жаль только, что у его жида вошь в кармане да блоха на аркане, а то б я с него за этого кота и сто баксов слупил бы. Садись, Васька, не мудохайся! А то кто-нибудь из хозяев этих шмакодявок объявится и нам опять морду набьют…

Васька заторопился, захлопнул дверь фургона, и во внезапно наступившей темноте я отчётливо увидел, что впопыхах он забыл защёлкнуть металлическую задвижку на опущенной заслонке кошачьей клетки. Так что при желании и некотором усилии заслонку можно было бы приподнять лапой… Апатии у меня как не бывало!

Пилипенко завёл мотор, и мы поехали.

Я огляделся. В нашем кошачьем отделении (в фургончике была ещё одна клетка – для собак) сидели и понуро лежали штук пятнадцать малознакомых мне Котов и Кошек. Но, судя по тому, как многие, увидев меня, подобрали под себя хвосты и прижали уши, меня тут знали.

И только один Кот не прижал уши к голове. Тощий, обшарпанный, с клочковатой свалявшейся шерстью, со слезящимися глазами и обрубленным хвостом – типичный представитель безымянно-бездомного подвально-помоёчного сословия без малейшего страха подошёл ко мне и сел рядом, глядя на меня с преданностью и надеждой.

Когда-то на пустыре за нашим домом я отбил этого несчастного бродягу от двух крупных домашних Котов, изрядно попортив им шкуры и наглые сытые морды.

На следующий день после этого побоища Шура выпустил меня прошвырнуться на свежем воздухе и совершить свои естественные отправления. Дома я этого не делал никогда, даже в самые лютые морозные зимние дни. Таким образом, мой Человек Шура Плоткин был начисто избавлен от необходимости заготавливать для меня песок и нюхать едкую вонь кошачьей мочи и кала.

Наш дом стоит в новом районе, в глубине квартала, и я с детства выторговал себе право в любое время уходить из квартиры и возвращаться в неё только тогда, когда мне этого захочется.

Короче, когда я на следующий день выполз из нашей парадной и с наслаждением потянулся – до хруста, до стона, – и новое прохладное утро стало вливаться во всё моё тело, от влажного носа, устремлённого в синее весеннее небо, до кончика хвоста, туго вытянутого к горизонту, я вдруг увидел вчерашнего Кота-Бродягу, сидящего неподалёку от моего дома. Между его тощих и грязных лап лежала здоровенная мёртвая крыса.