Он тогда долго объяснял, показывал, ссылался на то, что не сам придумал, а подсмотрел в дальних странствиях, но теперь вместо привычных створок в массивном проеме ворот всего-навсего одна широкая стена, что поднимается огромными воротами, наподобие тех, что у каждого котлована с драконами. Опустить и того проще: можно воротом, а можно просто бросить ручку, завертится сама, а створка ворот рухнет обитым железом краем, отсекая ветру хвост, а то и голову.

Но всякий раз, когда ворота поднимают перед прибывшими, стражи не могут удержаться от хохота, когда невесть откуда взявшийся ветер подхватывает перепуганных и ничего не понимающих людей и животных, вносит через узкие ворота и… пропадает, отрезанный упавшей, как острие топора, створкой ворот.

Иггельд с жалостью и сочувствием смотрел на троих мужчин и одну девушку, что вели под уздцы тяжело нагруженных коней. Вечер уже поджег облака, закат огромный, кровавый, на полнеба, скоро стемнеет, переселенцы это знали и, сами едва не падая от усталости после изнурительного подъема по опасной горной дороге, сейчас тащили коней под уздцы, понукали, обещали скорый отдых, отборное зерно и сладкую воду.

Они остановились на площади, смотрят в растерянности, где же постоялый двор, как можно без постоялого двора, что-то спрашивали местных. Им указывали в разные стороны, а женщине, как заметил Иггельд, указали прямо на него. Она оставила коней, пошла в его сторону быстрым шагом, высокая, собранная, в сером бесформенном плаще, скрывавшем фигуру.

В трех шагах сбросила капюшон, и словно солнце вспыхнуло на площади, оранжевый свет победно пошел от гривы длинных золотых волос, а большое багровое солнце над вершинами гор помолодело и чуть приподнялось, чтобы посмотреть на свое юное отражение. Золотые волосы освобожденно хлынули по плечам и спине, теперь он видел, что это молодая, очень стройная девушка, гибкая, но с сильным развитым телом. В ее лице он сразу прочел отвагу и решительность, даже дерзость, она смотрела влюбленными и вместе с тем удивленными глазами, и еще он успел увидеть, но не рассмотреть крупные, синие, как небо над горами, глаза.

– Иггельд! – услышал он ее чистый, немного хрипловатый голос, в нем звучало сильнейшее изумление. – Я даже не думала, что вырастешь таким красивым и таким… громадным.

Он всмотрелся внимательнее, ее остроскулое лицо словно растопилось, превратилось в круглое детское, исчез прицельный прищур, взор стал по-детски ясным и чистым. Он запнулся, спросил с неуверенностью:

– Яська?

Она счастливо засмеялась, бросилась на шею, обняла, жарко расцеловала.

– Все-таки узнал?.. Мы же десять лет не виделись, да?

– Яська, – прошептал он, обнимая ее крепко и нежно, – дорогая моя… Как же ты изменилась! Почему мне казалось, что ты должна навсегда остаться такой… ну, сопливой, как была?

Она выдралась из его объятий, возразила негодующе, хотя глаза смеялись:

– Я никогда сопливой не была! Это ты… Ладно, я все бросила, когда услышала про Долину Иггельда. Ты мне местечко возле себя найдешь? Или, если возле тебя занято, хоть где-нибудь?

Он смотрел с нежностью в ее бесконечно милое доброе лицо. Они жили бедно, очень бедно, он не помнил такого дня, чтобы ему не хотелось есть, и не помнил дня, чтобы не работал по дому, не помогал в поле. У него вроде бы появлялись братья и сестры, но часто случались неурожаи, а было и такое, что страшная засуха терзала их землю семь лет подряд, крикливые комочки затихали, потом исчезали. Выжили только они с Яськой, в их полуголодной семье мать оставляла им одну лепешку на двоих и уходила помогать отцу, так вот эта малолетняя сестра с презрительным видом отворачивалась от лепешки и говорила, что не голодна, что лепешка уже засохла, черствая, невкусная.