Снегирь целомудренно отстранился.

– Я бы на твоем месте так не радовался. Картина его?

– Говорю тебе – картина наша!..

Через минуту я уже рассказывала ему о визите к Гольтману во всех подробностях. Лавруха лишь вздыхал и недоверчиво качал головой: все происшедшее показалось ему несусветной опереточной глупостью.

– Он шизофреник? – с надеждой спросил у меня Снегирь.

– Шизофрения, навязчивые мании, пляска святого Витта – какая разница, если он поклялся мне нигде не упоминать о картине. Тем более что через неделю его не будет в стране.

– Сегодня поклялся, а завтра…

Я не дала Снегирю договорить.

– Ты не понял, Снегирь? Он боится картины. Он даже не заявил ее в розыск… Он смертельно ее боится.

– Как можно бояться картины? – Здесь Снегирь лукавил: мы ведь тоже в какой-то момент испугались ее.

– Но ведь и нам было не по себе, когда ты снял последний слой…

– Это совсем другое, Кэт. Это не страх, это священный трепет перед великим. От великого всегда за версту прет опасностью, и только потому, что мы не можем понять, как это сделано. А обвинять картину в убийстве – пусть с этим разбираются психиатры.

– Но ведь его драгоценный дядя умер.

– От инфаркта.

– И Быкадоров умер от инфаркта… И оба они имели дело с картиной.

– Мы тоже имели дело с картиной, но, как видишь, живы, здоровы и довольно упитанны. – Снегирь сказал именно то, что я хотела услышать.

Я услышала и успокоилась окончательно.

– Значит, он принял тебя за оживший образ? – перевел разговор на другую тему Лавруха.

– Представь себе, – рассмеялась я.

– Клиника. А ты?

– Я не стала его разубеждать. Просто припугнула, вот и все. Надо же извлекать какую-то выгоду из нашего сходства.

– Думаешь, он будет молчать?

– Уверена. Мент уже пытался к нему прорваться, но он просто не открыл. Сказал, что болен. Он будет болен до самого отъезда, или я ничего не понимаю в людях. Так что можно смело готовить «Всадников» к продаже…

– Для начала нужно выяснить, не была ли она украдена раньше.

– Снегирь, ты зануда! Ванька же читал нам свеженькую статейку из «Вестника». Она, между прочим, датирована маем месяцем. Там говорится всего лишь о трех известных работах Остреа! О трех. А в мае Гольтман был уже мертв, а его племянник…

Я осеклась. В мае Гольтман был три месяца как мертв, а его племянник изъял картину из коллекции и спрятал где-то на чердаке, если верить его словам. Ограбление произошло в июле, когда обчистили несколько комнат особняка: именно там располагалась вся коллекция. Но как можно было украсть картину, находящуюся на чердаке, спрятанную под хламом, – то есть в месте, где ее не должно быть по определению? Только в одном случае – если кто-то целенаправленно искал именно ее. Почему я не спросила об этом Гольтмана? В любом случае теперь я этого не узнаю.

Но ведь Быкадоров нашел ее, и нашел на чердаке…

Это была неудобная мысль. Но я поступила с ней так же, как обычно поступала с неудобными мыслями. Я просто выкинула ее из головы.

Гольтман уехал.

Убрался в свой Эссен. Ровно через неделю после нашего с ним разговора. Лавруха, издали наблюдавший за ним в Пулкове, подтвердил это. Теперь руки у нас были развязаны. И мы смогли наконец-то заняться картиной. Только ею.

Для начала необходимо было придумать легенду ее возникновения в «Валхалле». Версия со старушкой из Опочки выглядела несколько приземленно, и тогда мы решили совместить две истории: о старушке (в новой редакции она оказалась покойной бабушкой Снегиря) и о Второй мировой войне. Месяц мы убили на изучение всех возможных источников, Лавруха даже затерся в комиссию по возвращению культурных ценностей, а я, с помощью Динки Козловой, подняла эрмитажные архивы, касающиеся голландцев.