Его кинжал вошел чуть ниже лица, точно в горло, и подсохшие на ветру стебли сахарного тростника медленно окрашивала алая человеческая кровь.

Шериф задержал дыхание, выдернул кинжал и, пошатываясь, растащил колючие, липкие кипы в стороны. И обомлел. То, что он принял за мушкет, оказалось обыкновенной тростью.

Джонатан отходил долго. Очень долго. Наверное, час. Или больше. А потом не выдержал и все-таки позвал Платона.

– Принеси, – только и сказал он.

Платон вышел и через мгновение вернулся с бережно завернутым в кусок холста трофеем. Развернул и снова поставил на блюдо – точно напротив господина.

Странное дело, но Джонатан явственно ощущал, как от этой головы исходит непонятная сила; она буквально лучилась ею. Он подошел, развернул и осмотрел голову со всех сторон, ощупал шрам на щеке, потрогал крупные белые зубы и еще раз поразился тому, что она совершенно не пахнет тухлятиной!

Его собственный отец вонял уже через несколько часов.

– Почему не пахнет? – не глядя на Платона, спросил он.

– Я сделал, масса Джонатан, – отозвался тот. – Траву знаю.

– И что теперь?

– Когда вплетете шнурок, его сила станет вашей, масса Джонатан, – покорно склонил голову раб. – Вы сразу станете больше даже его, а он был очень большой человек. Белых убил как пальцев на руках.

Джонатан недоверчиво хмыкнул. Похоже, этот «охотничий трофей» дорогого стоил. Он взвесил голову в руках и вдруг не выдержал и понюхал – ничего! Даже намека на гниль нет. Отодвинул ее от себя и снова подумал, что более всего она напоминает ему оторванную голову куклы – видел он такую лет шесть назад в городе, в одной небогатой семье.

Джонатан повертел голову в руках, улыбнулся, подошел к шкафу, открыл его и поставил голову на полку – как раз между бюстами Цезаря и Декарта.

Это было чертовски странно, но она ему нравилась!

Первым делом шериф Айкен вытащил тело из тростниковой кипы и, стараясь не слишком испачкаться вездесущим липким соком, тщательно обыскал его. Дешевый табак, даже не табак, а так, мусор из молотых стеблей, фляжка неочищенного тростникового рома, старый складной нож, два серебряных доллара и, наконец, аккуратно завернутые в тряпицу документы.

Айкен развернул их, и в горле пересохло. Бумаги были выписаны на имя Оскара Мак-Коя.

«Черт!»

Это определенно был ирландец – один из многих тысяч, подавшийся сюда с Севера в поисках работы. Обычный бродяга. Шериф представил себе, как будет оправдываться перед мэром, и зябко поежился.

«А что, если бумаги украдены?»

Шериф прикусил губу и устало опустился на землю рядом с трупом. Как значилось в объявлении, беглый мулат по имени Луи Фернье был столь же белым, что и самый белый мужчина.

«А если это и есть Луи Фернье? – спросил он себя и сам же ответил: – А собственно, почему бы и нет?»

Шериф обхватил колени руками, склонил голову и задумался.

«Привезти на опознание мсье Леонарда де Вилля? А если он его не опознает?»

Тобиас Айкен вдруг почувствовал себя бесконечно усталым. И ни снова ехать в Луизиану, ни объясняться с мэром по поводу очередного трупа ему уж совсем не хотелось. А между тем расследование убийства сэра Джереми Лоуренса следовало завершать.

Шериф, кряхтя, откинулся на спину, заложил руки под голову и стал смотреть в спокойное, уже начавшее приобретать сумеречный фиолетовый цвет небо.

«А какая, собственно, разница? – внезапно подумал он. – Да будь он хоть кто – мулат, белый, – он мертв и ничего уже никогда не скажет, а значит, и оправдаться не сможет!»

И как только шериф это осознал, он привстал и кинул сразу же повеселевший взгляд на распростертое рядом тело.