– С ней проще, но я могу сделать так с любым огнём. Не только с огнём. Альвы на короткой ноге со стихиями, ты же знаешь. – Бэрри пожала плечами; альвийские искры в её зрачках мерцали призраками светлячков. – Можно попросить огонь не жечь. Можно попросить воздух окружить тебя коконом, стать таким, чтобы он отталкивал пламя, а не разжигал его. Можно попросить воду, чтобы она соткалась в щит. Зависит от ситуации.

– Только не усердствуй. Полукровки тратят на это больше сил.

– От маленькой пичужки вреда не будет. Вот в пожар лучше не лезь. Упросить маленькую пташку не причинять тебе вреда – одно, а вот горящий дом…

– Можно подумать, ты каждый день прогуливаешься на пепелище.

– Прогулялась, если бы пришлось. Себя защитить легче, чем других.

Бэрри сложила ладони ковшиком, и пичужка охотно вернулась в руки создательницы. Когда девушка встала, двигалась она плавно и бережно, точно удерживала в пригоршне ключевую воду.

– Ты смогла призвать огонь фонаря с улицы? – Алексас смотрел, как названая сестра идёт к окну. – Сквозь защиту дома?

Огненные крылья, белым бликом метнувшиеся прочь из комнаты – прямо через стекло, в вечную ночь величайшего из городов цвергов, – безмолвно ответили на его вопрос.

– Это для меня не проблема, – сказала Бэрри, глядя, как птица ошалело взмывает над крышами. – Забавно.

– Что?

– Даже под землёй люди строят дома с окнами. Просто потому, что так им привычнее: создать иллюзию, что однажды их комнату может осветить не искусственный свет. Потому что жить иллюзией проще, чем принять, что мир вокруг никогда не будет таким, каким ты хотел бы его видеть. Можно понять, почему цверги над нами потешаются.

Алексас следил, как белая точка теряется в лабиринте курящихся труб. Перевёл взгляд на девушку, застывшую на фоне города: центральную фигуру картины в рамке тёмной комнаты.

– Не лучше было вернуть её в фонарь? Вдали от тебя долго она не просуществует.

– Лучше недолго, зато свободной.

Глядя, как Бэрри скрещивает опустевшие, растерянные руки – так, словно хочет обнять себя, – Алексас встал.

– Не прячься больше, – голос его был мягким, как и шаги, приглушенные колючей шерстью узорчатого ковра. – Найдж и Герланд волнуются. Я волнуюсь. Все волнуются. Особенно учитывая…

– Какая разница, следят кеары или нет? Мне надоело это, Алексас. Меня никто никогда не спрашивал, хочу ли я этого. Просто выбрали, как я буду жить, в какую правду верить, за каких королей страдать. Проклятье, даже оставшимся Бьоркам живётся лучше, чем мне! Шейлиреар же так милосерден к своим врагам… тем, кто не умер в резне, по крайней мере.

Она сама походила на птицу, взъерошенную, насупленную. И не шелохнулась, даже когда её обняли – крепко, за плечи, заменив все утешения прикосновением губ к макушке.

– Это закончится, – сказал Алексас. Больше задумчиво, чем уверенно. – Может, раньше, чем мы оба думаем.

Отстранился он как раз вовремя, чтобы отвернуться от сестры, когда открылась дверь. В комнату плеснулась сторонняя тьма, сгущённая шариком белого пламени над чьим-то плечом.

Наверное, зажги Алексас свет, и Найдж театрально застыл бы на пороге – но маг уже успел дойти до зеркала, когда наконец разглядел, кому принадлежат фигуры на фоне освещённого окна.

– Так ты здесь.

Обиды в словах не было. Как и ревности. Зная Найджа, Алексас мог уверенно утверждать: ревновать любимую женщину к своему ученику тот считал ещё более глупым, чем ревновать любимого наставника.

В любом другом случае Алексас добавил бы, что считающий так неревнивец наивен, как ещё не знакомая с букварём девочка.