– Что ты сказала о ребенке?! – последнее слово далось мне с трудом.

– Вы на третьем месяце беременности. Они вам пока специально не говорили, Теймури приказал. Чтобы не было лишних потрясений, у вас и так их предостаточно… Ой! – отпустив меня, Настя зажала себе рот рукой. – И я не должна была вам говорить. Но я случайно узнала, так что не считается… Павлик, анестезиолог, тоже хорош – Катьке проговорился. Ну а она…

– Помоги мне встать, – оставаться на холодном полу было невыносимо.

Она помогла мне подняться, не переставая болтать, видимо, ей казалось, что это отвлекает меня от моего плачевного положения. Так, поддерживаемая медсестрой, я добрела до палаты. Она помогла мне лечь и накрыла одеялом до подбородка.

– Никаких фокусов, лежите смирно. А я сейчас позову кого-нибудь из врачей.

– Нет. Пожалуйста, нет. Мне уже лучше. Никого не надо. – Если сейчас появится кто-нибудь из этих экспериментаторов, которые наблюдали за мной и даже делали ставки (теперь мне стал пугающе ясен смысл ночного разговора дежурного врача с капитаном Лапицким), я просто не выдержу.

– Я посижу с вами.

Только этого не хватало! Я поморщилась, как от зубной боли:

– Нет. Хочу побыть одна. Ничего со мной не случится, обещаю вам.

– Вам правда лучше? – Настя недоверчиво посмотрела на меня.

– Да.

– И вы обещаете лежать смирно и без всяких фокусов?

– Да.

– Хорошо, – наконец решилась она, – хорошо. Я заскочу к вам через часок.

Я так хотела остаться одна (сколько раз за последние сутки мне хотелось остаться одной?), что нетерпеливо прикрыла глаза. Мне нравилась Настя, мне действительно она нравилась, но сейчас ее присутствие было невыносимо.

Я едва дождалась, пока за ней закроется дверь палаты, быстро поднялась и подошла к окну. Подоконник был достаточно широк (почему я никогда не замечала этого?) – и чтобы усесться на нем, и чтобы, раскрыв заколоченные на зиму рамы, сигануть вниз.

Четвертый этаж.

Я выбрала первое. Забравшись с ногами на подоконник, я положила руку на живот и расплющила нос по стеклу.

Если бы я точно знала, что в прошлой жизни была умна, то сейчас просто сошла бы с ума. Но ничего такого я о себе не знала, а имела сейчас то, что имела: амнезию, пластическую операцию, полностью изменившую мое лицо, и ребенка в животе. Можно было отказываться верить чему-либо в отдельности, но все вместе рождало во мне безусловную веру.

Это я, господи. Ты, должно быть, давно потерял меня. В этом запущенном парке неизвестной мне клиники, неизвестного мне города, неизвестной мне страны. Да и так ли я верила в тебя, когда была собой. Собой – католичкой или православной. Чувствовала. Что снова начинаю гонять мысли по кругу, как взмыленных лошадей. А в центре круга находилась я сама с ребенком в животе.

Ребенок.

Откровение Насти было так внезапно и простодушно, что ему нельзя было не верить. Ну что ж, еще одно испытание в ряду других испытаний, тупо подумала я. И вдруг поймала себя на мысли, что никак не отношусь к этому ребенку, что он ничего для меня не значит. Я даже не знаю, хотела ли я когда-нибудь ребенка или нет. Был ли он желанным? Был ли моей единственной любовью отец этого ребенка? Или это последствия случайной связи, одной из многих возможных случайных связей. Банальный трах в чужой постели (медсестра Настя целомудренно хихикнула бы в этом месте). Если бы я только могла знать, если бы только могла…

Даже стекло не охладило мой горячий лоб. Я бы бежала отсюда, если бы знала – куда. Я бы осталась здесь, если бы знала – зачем. Впрочем, меня скорее всего оставят. Медицинский эксперимент, как же, как же… Я догадывалась о его сути: женщина лежит в коме, а в самой глубине ее чрева зреет плод. Выживет он или нет – чем не тотализатор, ставки принимаются в любое время. И если у тебя нет имени, и нет прошлого, и некому защитить тебя – то ты вполне можешь сойти за лабораторную крысу, за красноглазого кролика, за препарированную лягушку…