Эти мимолетные видения были драгоценны. Они продолжались, пока говорил Верхоустин. Лемехову хотелось, чтобы тот продолжал говорить.

– Другое дело – Сталин. Ему достался народ, окровавленный в войне и революции. В братоубийственной бойне народ утратил свое единство, потерял Бога, отпал от сокровенных основ, которые сделали его народом. Народ подвергся страшному насилию, когда из него удаляли глубинные коды, как это делают угонщики автомобиля, зубилом скалывая номер двигателя. Другая культура, другая музыка, другая живопись – все это отрезало народ от донных ключей, которые питают святой водой народный дух. Сталин начинал индустриализацию и готовился к войне. Он понимал, что с таким народом не построишь заводы-гиганты, не создашь боеспособные самолеты и танки. Не построишь победоносную армию. Для этого нужен другой народ. Народ, разбуженный для великой Победы. И Сталин вернул в культуру Пушкина, которого «сбросили с корабля современности». Он сделал Пушкина главным советским поэтом. Рабочие строили танковые заводы и слушали по радио стихи Пушкина. Инженеры испытывали новые истребители и штурмовики и слушали романсы Глинки на стихи Пушкина. Генералы и маршалы проводили учения, а потом шли в Большой театр, в золоченые ложи, и слушали оперу Чайковского «Евгений Онегин» и оперу Мусоргского «Борис Годунов». Народ, который встретил войну, был народ, осененный Пушкиным. Пушкин сражался под Москвой вместе с панфиловцами. Пушкин под Сталинградом защищал Мамаев курган. Пушкин на Курской дуге шел на таран «тигров», сидя за штурвалом Т-34. Пушкин вместе с Егоровым и Кантария водрузил над Рейхстагом знамя Победы. Пушкин стоял на Мавзолее рядом со Сталиным во время победного парада, когда падали на брусчатку гитлеровские знамена. Пушкин одолел «Аненербе». Пушкин вернул народу его сокровенные коды. Советский народ, одержавший Победу и полетевший в Космос, – это народ Пушкина. Вот что я имел в виду, Евгений Константинович, когда на заводе сказал несколько слов о Пушкине.

Верхоустин умолк, опустил глаза. Их колдовское воздействие прекратилось. Лемехову было не по себе. Он снова испытал отчуждение к человеку, которого пригласил в машину к неудовольствию охранника, который сидел рядом с водителем и тревожно наблюдал в зеркало заднего вида.

– Вы предлагаете мне на заводе антиракет читать «Сказку о попе и о работнике его Балде»? – вяло пошутил Лемехов.

– Рано или поздно придется произнести сокровенное слово, которое разбудит народ. Такое слово слетает к поэту с небес. Такое слово должно явиться народному лидеру, который берет на себя ответственность за судьбу государства.

– Но я, слава богу, не являюсь народным лидером.

– Никто не знает, что нас ждет впереди.

Они подъезжали к Дому правительства, где Лемехова ожидала встреча с Военно-промышленной комиссией. Пора было прощаться. Но что-то важное, недосказанное померещилось Лемехову в последних словах Верхоустина. Удивляясь своей странной прихоти, Лемехов произнес:

– Через несколько дней я улетаю в Северодвинск. Там спускают на воду стратегическую лодку. Хотите полететь со мной? Прочитаете пушкинский стих, посвященный встрече с подводной лодкой: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты».

– Прочитаю, – спокойно улыбнулся Верхоустин. Вышел из машины, исчезая в дожде.

Лемехов был приглашен в Кремль, на прием к президенту. Машина вырвалась из туманных, в тусклых блесках городских улиц. Свернула с Каменного моста к Троицкой башне. Мимо постового, отдавшего честь, скользнула в ворота и оказалась среди синих елей, золотых куполов и белых соборов. Шел дождь. Брусчатка Ивановской площади блестела, словно площадь помазали черной икрой. Дворцы с отложными воротниками наличников мутно желтели. Купола Успенского собора были похожи на мокрые золотые облака.