Летели эскадрильями. По пути дозаправились, а к концу дня были уже в Борисоглебске. В этом городе чувствовалось, что война близко: сюда пилоты прибывали с фронта на переформирование, получали самолеты и возвращались. Аэродром был трассовый. Здесь мы впервые встретились с таким огромным количеством боевых машин и экипажей. Свободных мест в казармах не было, и мы расквартировались в избах местных жителей. Семь человек из первой эскадрильи во главе с ее командиром Василием Игнатовым поселились у Анны Петровны Боковой.

Хозяйка наша, пожилая приветливая женщина, жила с двумя дочками Зоей и Галей и сыном Юрой. Петровна приняла нас радушно, а Виктора Гришина – как родного сына. Оказалось, что она знала его раньше: после окончания Борисоглебской летной школы он работал здесь инструктором. В быту семьи чувствовалась скудость военных лет, но гостеприимство было привычным, русским. Пока мы осваивались в чисто прибранных комнатах, Анна Петровна расставила на столе картошку в мундире, соленую капусту, огурцы.

– Милости прошу, – приветливо пригласила она, – чем богаты, тем и рады: хлеба нет, не обессудьте. Будь он проклят, этот Гитлер… Как, было, хорошо зажили, так нет же, надо эту проклятую войну начать! Скорее бы уж прогнали его с нашей земли…

От ужина мы не отказались, не стали обижать хозяйку. А потом решили постоянно питаться здесь, получая в столовой положенное довольствие.

Однажды Петровна пришла с работы, а старшая дочь в слезах. Мать спрашивает:

– Что случилось?

Дочка еще громче плачет. Оказалось, хлебные карточки потеряла.

– Как же так… – растерялась наша хозяйка. – Боже мой, горе-то какое… Зоя, как же будем жить?..

Заметив нас, она застеснялась.

– Ладно, не реви. Картошка у нас есть – перебьемся как-нибудь, да и по карточкам получать-то оставалось всего недельку. Вытри слезы. В избе столько женихов, а ты плачешь.

Зоины всхлипывания утихли. Все успокоились, и Юрий Любенюк просто и буднично сказал:

– О карточках, Петровна, не кручиньтесь, обойдемся. Стол у нас, как и был, общий.

Пройдут годы, десятилетия. Война будет уже историей, но навсегда останутся в наших сердцах слезы женщины, которые не выветрит время…

Как-то вечером пошли мы с Шабановым за ужином. По дороге встретили Пантелеева и Мубаракшина. Они, посмотрев на наши эмалированные ведра и вещмешок, неожиданно предложили:

– Вот что, продовольственники, есть предложение зайти в казарму к фронтовикам. Возражений нет?

В казарме было накурено – хоть топор вешай. За одним столом, окутанным плотной пеленой табачного дыма, рубились в «козла», за другим – тоже в сизоватом облаке – просматривались полетные карты. Кто-то играл на гитаре и тихо пел: «Мне в холодной землянке тепло…»

Вдруг слышим откуда-то сверху почти забытый голос:

– Братцы… бирмчане!

Как по команде, повернув головы, мы увидели полноватого летчика в синем комбинезоне и узнали… Николая Федоровича Пушкарева.

– Пантелеев! Шабанов! Мубаракшин! И ты, Евстигнеев?! Сколько же вас здесь?..

Оказывается, начальник школы сразу заметил нас. Обнимает каждого, радуется до слез.

– Молодцы, орлы! Как же вам удалось выпорхнуть из бирмского гнезда?.. Однако пора в столовую, там и поговорим…

По дороге на ужин Николай Федорович в шутливом тоне рассказывал о себе:

– Для истребителя, братцы, я уже староват. Кабина тесна стала, но кроме летного дела ничего не признаю. Воевал под Сталинградом. Завтра с полком легких ночных бомбардировщиков снова ухожу на фронт. Самолеты у нас в полку, конечно, не «лавочкины». Повоюю на них, а в перспективе – Пе-2.