А Крисницкий продолжал:

– И я не жалею ни о потерянных друзьях, оставшихся прозябать в захолустном городишке, ни о неудавшихся влюбленностях… Да и что они в том возрасте? Жениться нужно, только когда твердо стоишь на ногах. Истины более прописной не сыщешь, но ничего умнее человечество не придумало.

– Значит, – напряглась Тоня и с любопытством воззрилась на мужа, такого далекого и странного, – вы любили?

Ей это отчего-то показалось странным. С невесть откуда взявшимся скептицизмом и покорностью судьбе, несмотря на то, что недавно еще ждала неземной любви и откровений Льва, затем послушала семью и примирилась со своей участью она думала о любви, способной родиться в душе человека, сидящего напротив. Теперь, когда волна первого восхищения столицей спала, она начинала скучать по дому и тяготилась одиночеством, отчего постоянно пропадала в магазинах и выискивала новых друзей, избрав целью своих происков Марианну. Она была несобранна, мечтательна, не приспособлена к миру, но абсолютно точно знала, что ей нужно и чувствовала, когда надо хватать. И, схватившись за Михаила, до последнего не веря, что все свершится, она не жалела ни о чем. Но теперь, сотворив свое главное в глазах человечества предназначение, она не понимала, что делать дальше и не верила, что такое положение навсегда. Как и раньше, она ждала милостей от будущего и мирилась с настоящим.

Крисницкий усмехнулся, потом помрачнел.

– Я и сам не знаю…

Наступило молчание, которое Тоня не спешила развеять. Ей внезапно подумалось, что он мог проявлять больше учтивости и заботы о ней не только когда находился в хорошем расположении духа или на выезде. В первые дни после свадьбы Крисницкий казался внимательным, а теперь всегда или занят, или угрюм, хоть и прикрывается острословием.

– Тоня, – внезапно нарушил тишину Крисницкий, – хотели бы вы вернуться домой?

Глаза Тони ожили, улыбнувшись.

– Конечно!

– Так, быть может, вы проведете несколько недель в деревне? Я в ближайшее время буду занят и не смогу сопровождать вас на приемы… Вам это не будет интересно. Не волнуйтесь, я очень скоро вернусь и продолжу ваше образование.

– С удовольствием. И не нужны мне больше ваши приемы! Сначала это забавно, но… Мне не нравятся люди, которых мне представляют. От них веет чем-то… Как от перебродившего винограда, когда делают вино, понимаете?

– Хмелем?

– Да нет же, – Тоня, недовольная, что ее сравнение не поняли, заерзала на стуле. – Они не свежие, не натуральные! Считают себя привилегированными…

– Хорошо, хорошо, – смягчился Крисницкий. – Так утром я велю собрать ваши вещи.

– Я и сама могу велеть… – замялась Тоня. – Я ведь некоторым образом хозяйка здесь…

Она подняла голову, опасаясь, что он сочтет это нахальным.

– Вы, безусловно, правы, Антонина Николаевна. И, прошу вас, не ведите себя здесь, как в гостях, а со мной, как с чужим. Это представление затянулось.

Тоня кивнула, пожав плечами.

На нее невозможно сердиться, она так мила. Но нет, уж если он и подлец, то не настолько, чтобы от одной прыгать к другой. Не чета эта тихоня современным девицам, толкующим о своих правах, сплачивающимся в непонятного назначения общества (видно, чтобы придать себе значительности или потратить на что-то жизнь, замужество ведь они отвергают) и прокатывающимся в колясках без сопровождения. Федотова, приметь он такое, непременно хватил бы удар.

И почему люди, живые мыслящие люди, становятся такими? Неужели сам этот Федотов никогда не любил, не совершал глупости? Почему все эти «добропорядочные» люди как огня сторонятся скандальности, а, проще говоря, свободы? Потому ли, что это подорвет их отточенное существование или просто оттого, что им… завидно, если кто-то пойдет на поводу у чувств? Ведь порок, если о нем не говорят, никуда все равно не исчезнет, а только глубже запрячется в благоуханные ткани, так что его еще сложнее будет искоренить. И что порочного в его отношении к Марианне, если ею он истинно дорожит? Не является ли большим грехом союз без чувств? Эх, ему уже четвертый десяток, а иногда, забыв о привычке не принимать это близко к сердцу, Крисницкий, как юнец, рассуждает о справедливости… Михаил хмыкнул и закрыл лоб ладонью.