А еще предъявила претензии, что он, Зимин, – тюфяк и тряпка, а не мужик. Он даже изменить не может, как это делают все нормальные люди, и от этого с ним так скучно, что просто скулы сводит.

– Подожди, я не понял, – сказал он тогда, чувствуя себя как человек, которому что-то эмоционально объясняют на языке, которым он не владеет. Слова, вылетающие из красиво накрашенного рта стоящей напротив женщины, не имели смысла, и ему было очень важно понять. – Я не понял, Маша, ты упрекаешь меня в том, что за пятнадцать лет я тебе ни разу не изменил?

– Вот именно! – закричала жена. Она была в такой истерике, как будто он, наоборот, только что признался ей в своих постоянных изменах. – Это же ненормально: пятнадцать лет прожить с одной бабой и даже не повернуть головы в сторону никого другого! Ты ненормальный, Зимин! Для тебя нет ничего, кроме твоей гребаной работы! Ты просто моральный импотент, понял?

Он по-прежнему ничего не понимал – с потенцией у него все совершенно нормально, и, когда не было дежурств или каменной усталости после них, он с завидной регулярностью доказывал это жене. А на других женщин Зимин действительно никогда не смотрел, потому что любил жену и ему ее вполне хватало. Да и работы действительно было много, и на все конфеты-букеты и прочие ухаживания, которые хотя бы в минимальном количестве, но все равно являются обязательным этапом любой измены, времени категорически не оставалось. И выискивать, выкраивать это время, отрывать его от жены и дочери было жалко, потому что ничего нового эти отношения все равно бы не несли. А если нет ничего нового, то зачем?

– То есть ты уходишь от меня, потому что я тебе не изменяю? – на всякий случай еще раз уточнил Зимин, чувствуя себя полным идиотом. – А если бы изменял, ты бы сейчас не уходила, да?

– Если бы я хоть раз заподозрила, что ты мне неверен, это заставило бы меня за тебя бороться, – устало сказала Маша. Она в последнее время всегда уставала в его присутствии. Он и раньше это замечал, просто не формулировал для себя так четко и безвозвратно. – Но ведь тебе все равно, что на мне надето, в какой цвет выкрашены мои волосы, делаю я эпиляцию или нет. С тобой я не чувствую себя женщиной, Зимин. Так, ходящей функцией, которой утром говорят «доброе утро», съедают поставленную под нос тарелку еды и вечером, возвращаясь со службы, дежурно благодарят за ужин, а потом ложатся в постель. Ты по утрам делаешь зарядку, а по вечерам занимаешься любовью. И все это для тебя такая же рутина, как чистка зубов. Нет в тебе полета, Зимин! А мне надоело жить без полета. Ты понимаешь, я попробовала полетать, и мне понравилось.

– Очень много слов, Маша, – поморщился он. От постоянных попыток связать слова в связный текст у него начала муторно болеть голова. – Если я правильно понял, дело не в том, что я тебе никогда не изменял, а как раз в том, что ты мне изменила?

– Боже, какая пошлость! Какая невыразимая пошлость, что ты все пытаешься свести к казенным формулировкам, которые ты заносишь в протокол, когда допрашиваешь свидетеля! Но я не свидетель, Зимин. Точнее, мне надоело им быть.

– А кто же ты, жертва?

– Ты еще скажи, что я – преступница. – Жена вздохнула. – Давай закончим этот разговор. Мы с тобой были женаты пятнадцать лет. У нас растет дочь, в жизни которой, разумеется, должны остаться оба родителя. Но с меня вполне достаточно. Я подаю на развод, ухожу от тебя и вообще уезжаю.

– Куда? – не понял он.

– Если тебе это действительно интересно, то в Германию.

– Почему именно туда?