Прошло не очень много времени, прежде чем я пожалел, что не отказался от молока и пирожных. Эрни рассказал им о том, что сделал, показал расписку, и они стали ходить по потолку.

Вы должны понять, что Майкл и Регина были цветом университетского общества. Они были призваны служить делу прогресса, а для них это значило – выражать протест. Они протестовали против раскола в начале шестидесятых, против войны во Вьетнаме, против Никсона, против полицейского произвола, против расовой сегрегации в школах и против жестоких родителей. Для этого нужно было говорить – говорить почти без умолку. И потребность в разговорах у них была такая же, как потребность в службе общественному прогрессу. Они были готовы принять участие во всех ночных сеансах спутниковой телесвязи, выступать по радио и на всех семинарах, где могли высказать свое мнение о какой-нибудь злободневной проблеме. Одному Богу известно, сколько времени они провели на различных «горячих линиях» или на старом добром «телефоне доверия», куда может позвонить человек, думающий о самоубийстве, и услышать приятный голос, отвечающий: «Не делай этого, парень, у тебя есть важная миссия на космическом корабле по имени Земля». После тридцати лет преподавания в университете вы готовы раскрывать рот так же, как собаки Павлова готовы выделять слюну по первому звонку дрессировщика. Бьюсь об заклад, что вам это даже нравится.

Регина (они настаивали, чтобы я называл их по имени) была все еще привлекательной сорокапятилетней женщиной с довольно холодными полуаристократическими манерами – я хочу сказать, что она умудрялась выглядеть аристократично даже тогда, когда носила протертые джинсы, а это было всегда. Она преподавала английскую литературу и специализировалась на ранних английских поэтах. Ее диссертация была посвящена Роберту Геррику.

Майкл читал лекции по истории. Он казался таким же печальным и меланхоличным, как музыка, которую он ставил на своем магнитофоне, хотя печаль и меланхолия не были свойственны его натуре. Иногда он заставлял меня задуматься над тем, что сказал Ринго Старр, когда «Битлз» впервые очутились в Америке и на какой-то пресс-конференции у него спросили, действительно ли он так печален, как выглядит. «Нет, – ответил Ринго, – это просто мое лицо». Майкл был как раз таким. Кроме того, его тонкое лицо и толстые роговые очки делали его похожим на карикатурного профессора, изображаемого под какой-нибудь недружелюбной заметкой в газете.

– Привет, Эрни, – сказала Регина, когда мы вошли. – Привет, Дэннис.

После этого она уже не радовалась нашему приходу.

Мы поздоровались и сели за столик, стоявший в углу. Нам принесли молоко и пирожные. Вскоре музыка оборвалась, и в кухню, шаркая шлепанцами, вошел Майкл. Он выглядел так, словно только что умер его лучший друг.

– Вы сегодня припозднились, мальчики, – проговорил он. – Что-нибудь случилось?

– Я купил машину, – произнес Эрни, отрезая кусок пирожного.

– Что ты сделал? – прокричала его мать из другой комнаты.

Вслед за тем послышался глухой стук упавшей книги. Вот когда я начал жалеть, что не поехал домой.

Майкл Каннингейм повернулся к сыну, держа в одной руке пакет с яблоками, а в другой – пластиковую коробку с йогуртом.

– Ты шутишь, – сказал он, и я почему-то обратил внимание на то, что эспаньолка, которую он носил с семидесятого года, была почти седая. – Эрни, ты ведь шутишь, да? Скажи, что ты шутишь.

Вошла Регина, высокая, полуаристократичная и едва сдерживающая бешенство. Она пристально посмотрела на Эрни и поняла, что тот не шутил.