– Приходи вечером ко мне в мотель. Вестерн-авеню, поворот с 376-го участка. Сможешь найти?

– Я здесь каждый закоулок изъездил, – сказал я и вытянул вперед ладони. – Аж мозоли натер.

Он даже не улыбнулся:

– Мотель «Рэйнбоу». Там их два. Мой тот, который дешевле. Может быть, это дело и не твое, и не мое, и ничье, – проговорил он мягким учительским голосом.

(А это самый лучший запах в мире… не считая запаха гнили.)

– Но кое-что я могу тебе сказать прямо сейчас. Мой брат не был хорошим человеком. Если он вообще что-либо любил в этом мире, то, сдается мне, лишь «плимут-фурию», который купил твой друг. Так что это дело, может, касается только их двоих, и не важно, что я скажу тебе или ты мне.

Он улыбнулся. Улыбка была неприятной, и на какое-то мгновение мне почудилось, что на меня взглянули глаза Ролланда Д. Лебэя. Меня передернуло.

– Сынок, ты еще молод и, вероятно, не видишь и признака мудрости ни в чем, кроме своих слов. Но послушай, что я тебе скажу: любовь – это враг. – Он вздохнул. – Да. Поэты постоянно и порой намеренно ошибаются в любви. Любовь – это старая, ослепшая ведьма. Она беспощадна и ненасытна.

– Чем же она питается? – спросил я, не зная, что сказать.

– Дружбой, – сказал Джордж Лебэй. – Она питается дружбой. И я бы тебе посоветовал приготовиться к худшему, Дэннис.

Он хлопнул дверцей своей «чеветты» и включил зажигание. Когда машина отъезжала, я вспомнил о том, что Эрни должен был увидеть меня подходившим к стоянке с другой стороны, и как можно быстрее побежал прочь.

Разве можешь ты ничего

не услышать отсюда?

Высоковольтная линия,

мачта у края дороги…

Так холодно здесь, в темноте,

Так упоительно здесь…

Джонатан Ричмэн и «Модерн лаверс»

Мотель «Рэйнбоу» был действительно плох. Он был как раз таким местом, где вы ожидаете встретить престарелого учителя английского языка.

Позже я заметил, что существует особая категория мотелей, в которых останавливаются люди исключительно старше пятидесяти лет – как если бы они слышали о подобных заведениях в программе новостей: «Берите больше старых вещей и приезжайте в старый добрый мотель «Рэйнбоу». Здесь нет ТВ, но вы хорошо проведете время». На игровой площадке я не увидел ни одного молодого человека, так же как и чего-либо напоминающего спортивный инвентарь. Над входом висел неоновый знак, изображавший радугу. Он жужжал так, словно был наполнен мухами.

Лебэй со стаканом в руке сидел перед коттеджем номер четырнадцать. Я подошел и обменялся рукопожатием.

– Выпьешь чего-нибудь не очень крепкого? – спросил он.

– Нет, спасибо, – ответил я и сел в садовое кресло, стоявшее рядом.

– Тогда я расскажу тебе, что смогу, – сказал он мягким учительским голосом. – Я на двенадцать лет моложе Ролли, и я все еще человек, который учится старости.

Я неловко поерзал в кресле, но так ничего и не сказал.

– Нас было четверо, – продолжал он. – Ролли самый старший, а я самый младший. Наш брат Эндрю погиб во Франции в 1944 году. Он и Ролли оба служили в армии. Выросли мы здесь, в Либертивилле. Тогда он был просто маленьким поселком. Но достаточно обжитым, чтобы в нем были лучшие и худшие. Мы были худшими. Бедными из бедных. – Он хихикнул и налил вина в стакан. – О детстве Ролли я, пожалуй, могу сказать только одну вещь – все-таки у нас была большая разница в возрасте. Но кое-что я запомнил, потому что эта черта присутствовала в нем постоянно.

– Какая черта?

– Его злость, – сказал Лебэй. – Ролли всегда на что-нибудь злился. Он злился на то, что ему приходилось ходить в школу в заштопанной одежде, на то, что его отец был пьяницей и не имел постоянной работы, что мать не могла заставить его бросить пить. Он злился на Эндрю, Марсию и меня за то, что мы делали нищету совсем невыносимой.