Осоловелые существа, слившись с цветом пыли, подавали такие скудные признаки жизни, что можно было принять их за призраков. Они дремали в укрытии – то ли ожидая архангеловой трубы, то ли собираясь с силами, чтобы исчезнуть за плотной завесой дыма и тумана, раствориться во мгле Мазурских озер и болот.

Блиндаж был вырыт на скате лесистого холма. У подножья его дугой загибалась дорога, по ней двигались колонны пленных, конвоируемых в тыл. А на той стороне озера в травяном болоте виднелась изломанная линия окопов, где сидели немцы.

– А ну подъем! – сипло скомандовал Семечкин, простуженный, больной, он весь горел, как в лихорадке. – Бежим отсюда, ребята, не то нам тут амбец!

Макара не надо было упрашивать, краткий сон подкрепил его силы.

– За царя-батюшку – за блинами к матушке! – закричал Стожаров и побежал.

– Смотрите на этого неуставного, за ним – вперед! – приказал солдатам Семечкин.

Вода еще вскипала в озерах, снаряды били по переправам и холмам. Но бой уже кончался. Сухопарую фигуру Макара заметили немцы на том берегу и стали прицельно палить. Пули свистали близко, Макар завихлял, как заяц-русак, прыгнул за пень, но все-таки пуля его догнала и больно ударила в голень. Под грохот перестрелки Макар сполз в овраг, там Тимофей Скворцов порвал свою рубаху, перевязал друга и отволок на шинели в лесок.

Потом рота тихо прошла мимо озер, вытаскивая из окружения на самодельных носилках раненого олимпийца. Макар подбадривал своих спасителей, в минуты просветления пел им частушки.

Пройдя через лес, примыкавший к железной дороге, Семечкин и его солдаты добрались до городка Нилленбурга в десяти километрах от русской границы и в темноте побрели по вязкому болоту, взявшись за руки, чтобы не потеряться.

Когда небо стало светлеть, увидали тени черных лошадей, стоящих в тумане на краю поля. Семечкин велел замереть и вжаться в землю, а сам пополз к костровищу: вокруг огня – будто каменные изваяния – застыли фигуры людей.

Через некоторое время из тумана донесся крик штабс-капитана:

– Эй, все сюда, здесь наши!

И эхо ответило ему: “Наши, наши…”

Это был пограничный казачий патруль.

Штабс-капитан Семечкин выстроил рядком уставших до смерти, ободранных, покалеченных солдат, чтобы поименно сосчитать вызволенных им из окружения, вышел к ним в середину, расшеперил свои усы, раздул зло жабры, открыл рот, но ничего не сказал, только заплакал, махнул рукой, подошел к Макару, склонился над ним, обнял за плечи. И каждого потом обнял, не стыдясь слез.

Тимофей Скворцов не отходил от своего друга Макара, приносил ему каши в котелке, дул на чай, чтобы раненый ненароком не ошпарился. А когда пришла пора отправляться дальше в тыл, погрузил Стожарова на подводу, укрыв рогожей, приговаривая:

– Давай, Макар Макарыч, выздоравливай, нога должна быть исправной, чтобы шагал ты вперед, а я за тобой пойду революцию вершить.

И долго махал рукой, пока неясными не стали его очертания и он растаял вдали, как мираж.

И все же откуда я это выудила, из каких закоулков памяти – что его везут на подводе, с лицом, запрокинутым вверх, через деревни и леса, между озерами, по полям, по дорогам, в кромешную неизвестность. Их трое лежало в телеге, один при смерти, другой ранен в голову, ничего не понимал, что происходит, все вспоминал, как они жили хорошо под Самарой, и Макар.

Сотню тысяч людей гнали в плен конвоиры. Кормить не кормили. Солдаты выкапывали в полях и ели сырую картошку, брюкву и кормовую свеклу, за что получали удар прикладом, а то и пулю в затылок. Поскольку Макар выжил, кто рисковал ради него? Кто там с ним, раненым, возился?