Услышавший команду дружинник мгновенно обнажил драгоценный харлужный меч и, сверкнув безумным взглядом из-под личины, прорычал:

– Всех раскрошу! Не дамся!

Он, может, и исполнил бы свою угрозу. Даже генуэзские щитоносцы, привыкшие к атакам тяжелой кавалерии, отчего-то вдруг попятились от него, словно и не человек перед ними был вовсе, а идолище поганое. Да не суждено было ему. Врезался в грудь Эрхарда пудовый пернач, висевший дотоле у седла Ильи Муромца, и слетел витязь наземь, точно куль с песком, безмолвно да бездыханно.

– Раздевай! – командовал Лис. – Коня лови! Вяжи юродивого!

Последнее было тяжелее всего. Невзирая на хромоту, немощь и согбенную спину, Лихо Одноглазое прыгало из стороны в сторону, гася костры, переворачивая котлы, топча навощенные древки стрел, сметая на своем пути все, подобно ветру пустынь самуму. Бог весть сколько бы еще носилось Горе-злосчастье по нашему лагерю, когда б не уткнулось вдруг в круп коня-великана Ильи Муромца. И в тот же миг обмякло оно, осело, превращаясь вдруг в несчастного калеку, слезливого юродивого.

– Обрядите-ка нечисть в ее обноски, посадите на козла ее драного да гоните в степь! – командовал Илья Муромец. – Будет от нас Орде подарочек. Да радуйтесь, други мои, что малой бедой отделались.

Он был прав, нам оставалось только радоваться да приводить в порядок пострадавший от нашествия бивуак. Слушая, как ругается на чем свет стоит Лис, я смотрел на скрывающегося в степи белого аргамака, несущего на спине обряженного в златые доспехи плюгавого мужичонку со страшным именем Лихо Одноглазое, Горе-злосчастье. И чудилось, что мчит конь-огонь вольным ветром, стрелою оперенной, да только скачет притом и впрямь по-козлиному. Хотя чего ни привидится в такой час…

Остаток ночи был заполнен бурной деятельностью. Казалось, люди, проведшие на марше столько дней, передохнув всего несколько часов, были вновь бодры и готовы броситься в бой очертя голову. Особая людская порода, сплотившая всех здесь присутствующих в едином строю, заставляла их, как само собой разумеющееся, стремиться превзойти друг друга в отваге и стойкости, невзирая на усталость, боль и тому подобные «досадные мелочи». Куда до этой армии было всем прочим, пришедшим ей на смену, состоящим из разного сброда, согнанного под знамена нуждой и палкой и обряженного в военные мундиры! Быть может, и был прав хитроумный Талейран, бросая историческое: «Война – слишком серьезное дело, чтобы доверять ее военным». Но когда за дело берутся штатские, внезапно выясняется, что честь и доблесть не окупают себя.

Пока же все были заняты своим делом. Генуэзцы, венеды, повольники, обмениваясь скабрезными шуточками, понятными любому и каждому из них, несмотря на языковые барьеры, сооружали чучела из шестов и соломы, снабжая их при этом порой весьма пикантными добавлениями, символизирующими незаурядное мужское достоинство. Те же, кому не довелось заниматься такой своеобразной заботой о пополнении наших рядов, бегали с бурдюками за водой к Калке и, возвращаясь, навешивали наполненные чрева на соломенных новобранцев.

– От жажды не помрете, – шутили они, удобнее закрепляя бурдюки.

За гранитными великанами оборудовали позицию рыцари со своими отрядами и мои даны. В скальных осыпях скрывались от людских глаз Лисовские лучники и прикрывавшая их повольничья ватага Ропши, командующего полком в наше отсутствие.

Готовясь к завтрашнему дню, я прилег вздремнуть у костра и все еще слышал сквозь сонную пелену, как хлопочут о чем-то Лис с Ильей Муромцем.