– Хорошо. В июне у них с Петрухой дочка родилась. А я брат Петрухин, мужа ее брат, – не видя одобрения на лице Евграфа Никаноровича, суетился Иван. – Они вас частенько вспоминают, поклон вот шлют.

– Э-эх. Сделаешь так-то вот доброе дело, а потом и наплачешься, – ни к тому ни к сему проговорил Евграф Никанорович и вздохнул. – Много вас братовьев?

– Нет, двое.

– Это хорошо. Глафира-то мне троюродная племянница, седьмая вода на киселе, а в тот год, когда мальца ее крестили, мы с хозяином как раз в Алапаевск по делам приезжали, и вот дернуло с дури да от скуки в гости к Глафире припереться, а тут крестины. Дядя Евграф, будь крестным да будь крестным, – передразнивая бабий голос, заголосил Евграф Никанорович. – Согласился, куда деваться. А теперь вот чувствую, наплачусь.

Ванька, выслушав хозяина, что ответить, не нашелся, да и есть очень хотелось, мысли все как-то вокруг ломтя хлеба крутились. Хозяин тоже помалкивал, тишина стояла в избе, слышно было только, как ходики в углу постукивают.

– Ладно, – сказал, наконец, Евграф Никанорович. – Тебя зачем в Екатеринбург принесло? Чего дома-то не сиделось?

– Так просто, – замялся Иван. Он в поезде пока ехал, думал, что Петрухиному куму соврать, если спросит, зачем пожаловал, а сейчас что-то все из головы вон. А хотя… – Работы в Алапаевске нет, жить нам с маманей нечем, вот и приехал, думал, может, тут где устроюсь.

– Работы нет? – переспросил, цепко глядя на Ваньку, хозяин. – Ты ври, да не завирайся. Я вранье за версту чую, служба у меня была такая, людей различать. Небось с большевичками спутался да накуролесил, пока они в силе были, у тебя вона все на роже написано. Я таких, как ты, молодых дураков насмотрелся, с красными повязками, с наганами да с гонором. А где они теперя? По тюрьмам сидят, а то и вовсе в расход пустили. У меня вон сосед тоже ходил, нос задрав, все грозился, что меня как буржуйского подпевалу да холуя к стенке поставит, ну? И где он теперь? То-то. Только мать слезами умывается, ей что? Кто бы ни был, а все дитятко, – вздохнул Евграф Никанорович. – Ну так чего приперся?

– От белых, – решил не финтить Ванька, пока на улицу не выставили. – Я Романовых охранял, пока те не сбежали, с рабочими с нашего завода. А что делать-то, там хоть жалованье было да харчи иногда подкидывали, – поспешил он на всякий случай оправдаться.

– Пока не убежали, говоришь? А слухи ходят, что не бегали они никуда, а комиссары их в расход пустили. У нас ведь тут тоже следствие завели, ловят помаленьку всяких, кто просто охранял, – с ехидцей заметил Евграф Никанорович.

Ох, и мерзкий же мужик, размышлял Иван, скрипя зубами, и как только Петруха с таким связаться сообразил, еще и в крестные отцы Федюшке зазвал. Так бы и дал ему по сытому рылу.

Лицо у Евграфа Никаноровича и впрямь было сытое, гладкое и благообразное, хотя и не толстое, даже скорее, наоборот, худое, и сам он был худой и длинный, а все равно видно, что не бедствует. И руки вон какие холеные, небось только платочки кружевные своему барину подавал да кофий по утрам, а все остальное время спал да барские объедки подъедал, всякие там куропатки да перепелки. Ванька теперь знает. К ним в Алапаевск мужик один приезжал, как раз с большим начальником товарищем Сафаровым, на подмогу, разъяснительную работу вести. Так вот он в дорогом ресторане работал в юности на побегушках и рассказывал, как буржуи жируют да как над едой изгаляются. Простому человеку и не приснится. Небось этот Евграф тоже у своего хозяина не бедствовал. Но все это Ванька про себя думал, вслух не делился, а, наоборот, отвечал хозяину уважительно, кротко.