Чем ближе подбирался челнок к обжигающему колдовскому солнцу, тем теплее становилось вокруг. Дозорные, словно в сказке, перебирались из зимы в осень, из осени в позднее лето, из позднего лета – сразу в раннюю весну. Если возле моря – всего несколько дней назад – трава успела пожухнуть, кусты сбросили листву, а сосны звенели от сухости, избавившись от соков в стволах, если там с моря дул ледяной ветер, а холодные ночи вот-вот обещали ударить заморозками, то на первом же привале трава жухлой уже не была, а листья кустарников только начали желтеть, на втором – листья вяли, но ночи холодными не были, на третьем – тут и там краснели в траве спелые ягоды морошки…

Вскоре везде и всюду распускались цветы и листья, порхали бабочки, носились стремительные стрекозы. Ночи стали душными, а дни просто жаркими, да и леса из сосновых боров и ельников обратились в дубравы и орешники, временами перемежаясь и вовсе незнакомыми казакам растениями. Могучие деревья, подобно многоножкам, опирались на разбегающиеся корни, растопыривали пышные кроны, смыкавшиеся на высоте ветвями с кронами других подобных монстров, роняли вниз листья, мелкие сучки – а с ними и каких-то цветастых гусениц, бабочек, жучков, которых тут же сжирала с поверхности голодная рыба. С берега на воду тянулись пряные и сладкие ароматы, напоминающие о сарацинских специях, немецких винах, русских медах – словно деревья были не обычным лесом, а таинственным порождением сказок и былин.

Впрочем – что там деревья? По берегам то и дело попадались ящеры размером со струг, если не более, и самого ужасного вида: с клыками и зубьями на спине, с рогами на морде и на хвосте, двуногие и четверолапые, просто бурые и разноцветные… Хорошо хоть, большинство занималось тихим поеданием травы и речными путниками особо не интересовалось.

От хищников сделанная остяком маскировка неплохо выручала. Пара зубастых ящеров, повадки которых казаки уже представляли – лишь со скукой провели взглядом по плывущему против течения бревну. Толстые водяные змеи с безразличием извивались мимо, маленькие изредка пытались найти средь ветвей укрытие. Однако, наткнувшись на людей, тут же сами бросались за борт.

– Трава… Ветки… Вкусные цветы, – время от времени вслух говорил Силантий и, достав нож, делал на ратовище копья небольшую насечку.

– Почто рукоять оружию портишь, десятник? – не утерпев, спросил Ухтымка.

– Я, казак, в памяти своей особо не уверен, а потому путь отмечаю. На случай, коли повторить понадобится. Малая засечка – ручей впадающий. Большая – протока. Изгиб – поворот реки. В руке же ратовище шершавое еще прочнее держаться станет, посему и здесь от засечек токмо польза.

– А коли кончится копье, чего делать станем, дядюшка?

– Как кончится, Кудеяр, назад повернем. По другим рекам-протокам города вражьи искать.

– Рази найдешь чего, по протокам-то да под корнями таясь, десятник? Дозволь на дерево большое залезть! С высоты враз все селения окрестные исчислю. По дымам да по прогалинам.

– Опять тебе, баламуту, не сидится! – сурово погрозил кулаком Ухтымке десятник. – Забыл, что велено? О траве вкусной и ветках думать и особо никуда не высовываться! Ну-ка, за весло взялся и про цветочки заговорил! И от стремнины к берегу, к корням ближе держись!

Паренек что-то буркнул себе под нос, однако подчинился, навалился на весло, поворачивая нос лодки к череде толстых черных корней, на которые опирался очередной монстр со стволом в пять-шесть обхватов, если не более.

– Ягоды-цветочки в поле, во садочке, – заскулил молодой казак. – Буду травку сочну есть и козою блеять, стану молочко давать и ветрами веять.