В непроглядной темноте спальни мы на ощупь находили свои сложенные хабиты – они лежали рядом с тюфяками, куда мы клали их несколькими часами ранее, – и быстро одевались. Через несколько минут желтоватый свет начинал пробиваться внутрь сквозь щель под дверью: двадцать четыре монахини Дартфорда с зажженными лампами проходили мимо нашей комнаты парами, направляясь на лауды. Мы дожидались, когда пройдет последняя пара, а потом занимали свои места в конце и по каменным ступеням спускались в церковь.

Но сегодня утром кровать была слишком мягкой и широкой – я поняла это, дотянувшись пальцами до ее края. И не только это показалось мне непривычным. Густой теплый свет щекотал мои веки. Нежели солнце уже встало? Нет, это невозможно: ни одна монахиня или послушница в Дартфорде не могла проспать лауды. Даже если у нас болел живот, если горло жгло огнем, если чресла изнывали от месячных, мы все равно шли по каменному коридору на первые молитвы. В противном случае нас ждало строжайшее наказание на капитуле.

Я хотела было подняться и узнать, что случилось, намереваясь загладить свою вину, но странная тяжесть прижимала меня к постели. Я не могла открыть глаза. Постель словно затягивала меня. Какая-то часть меня противилась этому, но другая – гораздо бульшая – желала подчиниться этой тягучей черной пустоте.

По прошествии некоторого времени пустота исчезла, и я оказалась на огромном поле в толпе людей – слякоть, толкотня, смех, ругань, красные от вина лица. Я снова была на Смитфилде. «Ты спишь, Джоанна, – сказала я себе вслух. – Тебе ничто не угрожает». И в самом деле, теперь мои ноги словно пари`ли над грязью. Я плыла, летела над толпой. И никто меня не видел.

Потом я увидела ее, и меня повлекло к земле. Она шла далеко впереди, но я узнала ее по так хорошо знакомой мне гордой походке, манере никогда не сутулиться и распрямлять плечи, когда что-то вызывало ее неудовольствие. Я хотела как следует рассмотреть ее, прикоснуться к ней, но внезапно меня охватил ужас. Я больше не чувствовала себя в безопасности в этом сне. Он превратился в реальность.

Я позвала ее, но она меня не услышала.

– Мама, помоги мне! – изо всех сил закричала я. – Не позволяй им забирать меня в Тауэр!

Моя мать повернулась, взгляд ее остановился на мне.

– Ты обещала, – сказала она. – Ты обещала ей, что никому не раскроешь ее тайну.

Я напряглась.

– Кого ты имеешь в виду?

Черные глаза матери сверкнули.

– Ты прекрасно знаешь кого, Хуана. Era una promesa sagrada.[12]

Теперь уже я покачала головой.

– Нет, мама, нет. Ты не могла об этом знать. Тебя там не было. Ты ведь к тому времени уже умерла!

Произнеся эти слова, я словно рассеяла чары и прогнала мать, потому что она исчезла в толпе, а вместо нее появился сэр Уильям Кингстон.

– Я не хочу возвращаться в Тауэр, – сказала я.

– И не надо.

Неожиданно чьи-то руки забросили меня на вершину небольшой груды веток, из центра которой торчал столб. Меня привязали к нему за талию грубой веревкой, и вскоре оранжевые языки пламени принялись лизать ветки у меня под ногами. Вокруг галдела глумящаяся толпа: зеваки радовались моей смерти, как радовались смерти Маргарет.

Я попыталась разорвать веревки, но это оказалось мне не по силам. Дым столбом поднимался вокруг. Еще несколько мгновений – и начнется мучительная агония.

– Помоги мне, Господи! – воскликнула я. – Молю Тебя – прости меня, пошли мне спасение!

Дым рассеялся. И тут сверху соскользнула фигура – красавец в серебряном рыцарском нагруднике. Фарфоровая кожа, голубые глаза и золотой нимб на кудрявых светлых волосах. Пораженная, я поняла, что знаю его. Это же архангел Гавриил, посланник Божий, спустился с небес, чтобы спасти меня.