И ушло, не махнув на прощанье рукой – мол, привет!..

О, судьба, будь добра, подари мне высокую милость

Сохранить то, что было светло, позабыв черноту прошлых лет.

Помоги сохранить тот снежок, что порою скрипел под ногами,

Городских фонарей, убегающих в ночь, желтоватый отлив,

Лица старых друзей, что в беде иногда помогали,

Даже если при этом, увы, ничего изменить не могли.

Помоги не забыть двери тихих подъездов, замков не видавших,

Голубятни, сирень во дворах той Москвы,

Где, оставив «Динамо», уже в Лужниках, мы болели за «наших»,

То есть, значит за тех, кого больше не встретить, увы.

Не финал, а движение сердца важней остального —

Это понял не сразу, но всё же я понял сполна,

И с печалью зрачки – убедился – надёжнее взгляда стального,

Ибо жизнь не из стали, вернее, стальной не должна быть она.

Праздника душа давно не ищет.

Впрочем, и не думает о нём.

Греет же меня теперь, дружище,

То, что поросло уже быльём.

Ну, конечно, это только шутка.

Греться в прошлом – право, ерунда.

По-другому лучше напишу-ка:

Человечней жили мы тогда.

Ничего, что нет следов эпохи,

Скудным и печальным чей был быт,

Радостей же – считанные крохи…

Только мною всё же не забыт.

Видится порою мне, как тает

Снег московский и, добавив радость дню,

На трофейном «Опель-капитане»

Фронтовик катает ребятню.

Фронтовик из нашего же дома —

Старого, с десятками квартир, —

Звали его дети: дядя Грома,

Дружно добавляя: – Прокати!

И по мостовым весенним мокрым

Мчал счастливых «Опель-капитан»…

– Прокати! – воскликнуть снова мог бы,

Так же, как тогда, когда был мал.

Будь добро из золота, то проба

Высшая стоять должна бы там,

Где навек остались дядя Грома,

Темно-синий «Опель-капитан».

Как театр, начавшийся с вешалки:

Папиросный дымок, вино

И созвездия перемешанные,

Будто косточки домино.

Из окна слегка приоткрытого

И зашторенного на треть,

Нестареющая «Рио-Рита» —

Не желающая стареть.

Листопадами и метелями

Время мечено, но до сих пор

Снятся мне иногда незатейливые

Декорации те к пьесе Двор.

Незнакомым россиянам,

зачисленным властью в «иностранные агенты»

О, город мой, давным-давно не я ли

Любил смотреть в рождественские дни,

Как снегирями в мокрый снег ныряли

Твоих автомобилей стоп-огни.

О, город мой, давным-давно не мне ли

На Пресне или у Москвы-реки

Порою сквозняки печально пели.

Твои, а не чужие сквозняки.

О, город мой, мне так давно неведом

Ни свежий воздух твой, ни новый смог,

Но сердцем я к твоим причастен бедам,

А, значит, «инагентом» зваться б мог.

Москва, Россия, мы давно не вместе,

Не жалуясь же, впрочем, на судьбу,

Быть «инагентом» счёл бы делом чести,

Я говорю, имея вас в виду.

Сестре Татьяне

На антикварных рынках

Встречались мне в бумагах

Военных лет открытки

И письма из Гулага.

Писавшиеся с болью,

Достоинством и честью,

Тем, кто ушедших помнил

И тем, кто враз исчезли.

Тут – крепкие объятия,

Там – раненое сердце.

Как гвозди из распятия,

А ныне – для коллекций.

Какими каталогами

Оценишь боли схожие?

Какими эталонами,

Когда мороз по коже!

Смотрю на те, что собраны

И дорожу которыми, —

В них жизни за засовами —

За штампами конторскими.

Неважно, что помарки

И труден глазу почерк —

Лежат в соседстве с марками,

Которых нет на почтах.

Альбомные страницы

Пронзило их дыхание,

Отсутствуют границы

С тем, что отныне – давнее.

А всё же не минувшее,

Ведь душу жжёт поныне

И лучшее, и худшее,

И то, что между ними.

Смотреть вперёд? Да, что же там увидишь! —

Но, может, лучше терпкое винцо

Пить, вспоминая тех, кто, будто в Китеж

Уехав, не напишет письмецо.

Или, покуда день лениво киснет,

В туман сентябрьский солнце унося,