Хан стоял, отвернувшись, со сжатыми кулаками.

– Так проблема не в алкоголе.

– Не-ет. Совсем не в алкоголе, – он сунул руки в карманы и снова зашагал по комнате, стараясь не смотреть на картину. – Проблема в том, что я таким уродился. А алкоголь – это не проблема, алкоголь – это решение. Во-от, – он остановился, поднял взгляд на Бродягу. – А ты, Малик, кто бы ты там ни был, подходишь ко мне и спрашиваешь, нет ли у меня каких историй. У меня нет историй. У меня есть незаконченная картина и… и всё.

Малик сжал губы, кивнул.

– И всё же… – достал из кармана блокнот, записал цифры. Круглыми глазами Костя смотрел на него. – Если вам потребуется помощь, позвоните, пожалуйста.

Хан взял протянутую бумажку, взглянул на неё. Перевёл взгляд на Бродягу.

– Со мной на «ты», – повторил он. – Если мне потребуется помощь? Ты странный человек.

Всё же он положил номер на стол, задумался. Побарабанил по дереву пальцами.

– Мне нужно купить краски. Раз уж ты так хочешь мне помочь, дай мне…

– Я куплю тебе краски, – заверил Бродяга.

– Откуда ты знаешь, какая краска мне нужна? Я сам пойду и выберу.

– Тогда пойдём вместе.

Хан нервно пожевал губу. Глаза бегали с Малика на холодильник.

– А, Бог с тобой, дают – бери, – наконец пробормотал он. – Хорошо. Пойдём, Малик. Уговорил.

Бродяга довольно усмехнулся. Начало было положено.

Константин Хан видел сон.

Слышал сон. Чувствовал сон. Он находился внутри сна и сном же являлся.

Белый лист, пустота. Точка – карандашная ли, оставленная ли шариковой ручкой или кистью, абстрактная ли, не имеющая ни длины, ни толщины. Бормотание на фоне – какая-то белиберда, не разобрать ни слова. Линия. Вторая, третья. Последняя почти завершает квадрат – почти, не попадает ровно в первую точку и снова идёт наверх, снова обводит квадрат, пытается исправить его, но только портит.

Быстрее и быстрее.

Линии становятся небрежней, голос бубнит громче, злее, раздражённей.

Ещё быстрее.

Некто невидимый уже даже не старается, а просто водит в исступлении чёрным по белому, квадрат превращается в сплошную невнятную каракулю, будто кто-то долго расписывал ручку, будто рисовал ребёнок или сумасшедший.

А голос уже кричит, голос захлёбывается от ярости, и всё быстрее и быстрее, всё небрежней, хуже, отвратительнее, посредственнее, кошмарнее, кривее, паршивее, сквернее, слабее…

– Х-а-а!

Знакомый потолок, и дурнота, и тяжёлая боль, будто жидкий свинец плещется в черепе и давит в глаза. Хан прикрыл веки и лежал, пытаясь отделить сон от действительности. Проклятое солнце светило прямо в мозг.

Костя медленно, с усилием приподнялся и вдруг понял, что в комнате он не один.

На табуретке, рядом с кроватью, по пояс голый, сидел молодой человек. Длинные чёрные волосы падали на изнурённое лицо, на груди раскачивался не крестик, но какое-то странное украшение: узкий металлический цилиндр длиной эдак в палец. В руках – шитьё, иголка застыла в поднятой руке. Затуманенные припухшие глаза наблюдают за ним.

Малик, Бродяга.

– Ч-что случилось? – с трудом произнёс Костя. Малик вздохнул и воткнул иголку в ткань.

Пахло блевотой. Он опустил взгляд и увидел возле кровати тазик с мутной жижей.

Хотелось пить.

– Мы купили красок. Тех, что тебе были нужны. Это ты помнишь? – устало начал Бродяга.

Хан с трудом сел на кровати, положил голову на ладони.

– Да. Это я помню.

– Мы пришли сюда, и ты стал писать картину.

– Да. Я стал рисовать.

Хотелось пить.

– Потом я ушёл.

Костя молча кивнул.

Кажется, он решил немного выпить, чтобы работалось лучше. Нет, не кажется. Раз всё это сейчас происходит… значит, он действительно выпил, помнит он это или нет.